Поэма о «наполеоне»
Дедушка был гурманом. Но и обжорой, и тайноедом, и гортаносеем, и конечно же лакомкой – в зависимости от настроения и обстоятельств.
История о неизвестно как исчезающем кусочке «наполеона», неизвестно кем вырезаемым из левого ближнего угла, до сих пор волнует меня, увлекает, хотя я уже догадываюсь, когда и куда он исчезал, но лишь догадываюсь, никак не знаю, и доподлинно проверить уже не смогу.
Цилька делала «наполеон» быстрый – четыре коржа, «крэм из брыкета» – шух-шух и готово. Вся их орава сжирала его еще до того, как он успеет пропитаться, а чаще – и до этого, макая кусками коржи в крэм. Фира поступала умнее – она пекла ночью, когда все уже лягли. Коржей уже было шесть, и пропитаться они успевали. Но что такое покупной крем? Пусть даже шеколадный? То ему не хочется густеть и его забывают в холодильнике, пока не отойдет водами, то просрочен и горчит, или хуже того – отдается мышиными катышками. Или же ванилин - ваниль химического происхождения, распадаясь на элементы, так одеколонит, что есть нельзя, невоможно. Приходилось давиться. И носить-угощать соседей, как бы извиняясь за покупной крем.
Бабуля никогда не отказывалась принимать три кусочка на ихнем блюдце, и назавтра возвращала пустое, будто бы мы пробовали, и благодарила еще раз. На самом же деле эти кусочки дожидались дедушку.
- Вот, - говорила бабушка, когда он заканчивал ужинать, - Фира занесла.
Они попеременно склонялись, нюхали. И бабушка замечала:
- Я же не могла дать это ребенку, – заявляла она сдержанно.
- Упаси бог! - отвечалось обычно.
И уже - по тону, по молчаливой паузе – можно было догадаться, я знал: что-то будет в субботу! То есть в воскресенье, с самого раннего утра.
Толстый высокий двенадцатикоржовый на настоящем домашнем заварном…
Сашкина мама принципиально его не пекла. Почему? Потому что про нее не говорили: Женя – красавица! Или Женя – чистюха! Не говорили также – Женя закрывает или Женя что-то еще. Про нее говорили – Женя печет! Она была абсолютной чемпионкой двора или мира - по штруделю, по заварным, по булочкам с маком, по пирожкам с вишнями, по „Мишке”, по бизе...
Я не думаю, что это была гордыня, что Женя не желала быть второй. Сейчас мне кажется - она боялась! Боялась его затронуть. Понимала, что если дедушка возьмется, к примеру за штрудель, или за бизе - всё! Капец!.
А дедушка и не лез. Дедушка был простой кузнец своего и нашего счастья. В отличие от Пушкина он не испытывал творческих мучений. Не раздумывал: «Куда ж нам плыть?» И не тянул резину, как Кутузов. Все было ясно заранее: вот рецепт «наполеона», вот то что скуплено – в бутылках, баночках, кульках и кулечках, вот – субботний вечер, вот – большая эмалированная миска, стакан, макитра с мукой, доска, скалка, фартух, очки…
- Пора. Не волнуйся, держись, я в тебя верю.
Вы спросите, в чем же секрет?
Бабушка, а вслед за ней и Вера Глухая, соседка, с которой мы одно время водили дружбу, считала, что в креме. На почве крема у них и вышел конфликт, когда, невзирая на рецепт, собственноручно переписаный бабушкой, воды у Верки отошли и получилось не то ни се, жижа, резина ласлывая.
- Брехуха! – кричала Верка с балкона.
Другая бы на нашем месте смешала бы ее с грязью, и сметала бы ей под коврик, и бризгала половой тряпкой на дерматин, когда мыла подъезд.
А бабушка даже словом ее не удостоила - только плюнула ей в глазок и пошла...
Секрет?
Дедушка соавторов не признавал. И тесто для коржей, и раскатать, и сама выпечка, и крем – все делалось им самим. Метраж нашей кухни позволял, бабушка заходила, справлялась, и я крутился, не подгорел ли какой? – Но дедушка, отерев тыльною капли пота, разгибал спину: - Это уже девятый! - в запорошенной, измученной и парной кухне: - Девятый… И помощи не принимал.
Наконец, все было подготовлено. Первый корж – бугристый, неровный – клался на доску и переполненной ложкой дедушка нес крем, ею же размазывал, так, чтобы покрыть и низины и горки. Сплошь, но тонко! Не так как цемянка на плинфу! Тоненько, но без пустот! Тщательно! - Да! Да! – именно так я и выучил, и воспринимаю это слово до сих пор – «Тщательно» - это значит круглым днищем ложки – тоненько, тщательно крем по коржу! В этом был секрет. Тщательность – это она, двенадцать раз повторенная, бабелевская. То есть в данном случае – дедулевская.
«Наполеон» выходил высоким, осанистым.
От тринадцатого коржа, который ломался и шел на посыпку, позволялось немножечко. Кусочек, два, три. Корж был хорош и без крема, которого всегда не хватало или хватало впритык.
Всё. Кончено. Дедушка моет руки по локоть. Торт ушел в холодильник. Глаза слипались. Кто же чистит зубы от торта?! В кухне еще - свет… Я засыпал…
И ночью, долгой, а может быть уже и под утро - Шлеп-шлеп, шлеп… - кто-то большой в темноте, но я спал – и наутро, воспомнив о нем, вскакивал, бежал на кухню, открывал – и на меня глядел он – «Наполеон»! Почти, можно сказать, целый!
В такое воскресенье на завтрак можно было есть его не на десерт, а сразу, большой, большущий, как кусок Пентагона, кусок, вдвое шире лопатки, с которой он мог упасть как направо, так и налево, - Только запивать чаем! – и еще брать добавки, один или два кусочка поменьше, и еще – равнять края, не замечая, смотрят ли на тебя старики, уложившие, несмотря на диабет, кусочки себе не меньшие, поглядывают ли они на внучика, на самозабвенное солнышко, нивроко! – вздыхают ли, наслаждаясь вдвойне…
- Кажется, суховат? – говорилось автором.
Ему не отвечали.
«Господи, не так ли и Ты - творишь в одиночестве, награждаемый разве что чавканьем и сопеньем?!” - сказал бы, наверное, Гоголь, кабы не муза его, кабы не самобранная, сладострастная Полтава – родина моих стариков.
