24. Рано Као (продолжение)

Царапая подошвы, спотыкаясь на каменистом лавовом склоне, поначалу не веришь, что все это вулканическое нагромождение Земля создает с великой любовью к человеку. И только дойдя до вершины, расположившись на теплом туфе, припомнишь, что “любовница” по-английски – “lover” (“лава”), и поймешь – так изливает планета жаркую душу свою и возводит горы, зовущие к покорению, - очень большие и очень красивые... А когда все уже остыло - душа ее бедная цепляется и виснет, постылая, брошенная…

Кто-то шептал-нашептывал... Намурлыкивал...

Камень был теплым. Расположившись на троне, я достал воду, хлеб и, развернув фольгу плавленого сыра, понес ко рту...

Я до сих пор не знаю, несмотря на видео и фото, несмотря на ясную память и орлиную дальнозоркость, развиваемую ежедневными упражнениями и даруемую за труды, за тайнолюбие и путешественность, - ту, скажем точнее - далезоркость, под которой следует понимать комбинацию внутреннего и внешнего зрения, необходимую для достижения истинной зрелости, имеющей, как выяснилось только что, общие с далезоркостью корни, - несмотря на все это, я не могу доподлинно утверждать…

(Извините, уважаемый читатель, в новом издании я опущу этот абзац, многословие всегда мешает.)

Я увидел: совсем недалеко, на изгибе гребня лежал и смотрел Глаз – вытянутый, раскосый, с маленьким зрачком, будто списанный с плачущего египетского иероглифа. Слез было много. Три высохших борозды напомнили миф о рыдающем Виракоче на Воротах Солнца в Тиауанако. Могучем, всесильном Боге, которому ничто человеческое, как выясняется, не чуждо. Вот и слезы, одна за другой, потоком… О чем же Он плачет? Что пророчит?..

Плачущий Глаз походил на рыбу, выброшенную на берег, задыхающуюся. Ей осталось совсем немного – скатиться с гребня, упасть в воду, и – ожить, вильнув на прощанье, исчезая, возвращаясь в родную стихию…

Это был Глаз эмигранта, не забывшего ни о чем, тоскующего смертельно, безнадежно, - я встречал такие и в США, и в Израиле…

Глаз Робинзона ... Следящий, не появился ли на горизонте парус...

Глаз Длинноухого…

Стоп. Давай разберемся. Сначала я увидел Трон. Потом - Кошачьего. А вот и Плачущий Глаз... Зачем это? Что все это значит? Трон - Кошачий - Глаз. И слезы - в чашу ... Я не знал... Следовало, наверное, замереть, забыть обо всем и, никуда не торопясь, слушать, слушать тихий шепот камней. Застыть, как бывало, при легком дрожании поплавка, не крупный ли карась подошел или коропчик? - подошел и нежно еле-еле касается, задевая бочком… Тут важно подождать, совсем немного…

А я бросился снимать – на видео, на фото. И все испортил. Спугнул. Зашумела трава. Голоса смолкли. Мне ничего не осталось, как побрести навстречу, и я пошел по кромке кратера. Но чем ближе я подбирался, тем менее сохранялось сходство. Глаз на глазах разваливался, распадаясь на камни и тени. Напоминая, что великое видится на расстоянии. Великое... К тайне вплотную подходить не следует.

На юго-западную оконечность острова я добрался к полудню. Расположился на гребне отвесной стены кратера, нависающего, как оказалось, над узкой береговой полосой и набегающим океаном, - расположился и долго глядел вдаль. Воздух был удивительно чист и прозрачен. Небеса открылись, углубились, и я увидел отчетливо, что земля закругляется. Линия горизонта оказалась дугой. Почти незаметной, пологой. Но этого было достаточно, чтобы смягчить бесконечность пространства и дать страннику надежду на возвращение. Если Земля круглая, значит, рано или поздно обогнем, доплывем, вернемся. Интересно, что бы решили длинноухие, не ведавшие о таком явлении, как оптический обман. Они верили, что земля плоская. Значит – вот он, край света, место, где Земля закругляется. И там – совсем недалеко – Страшный Игуасу, водопад, низвергающийся в царство теней. Край Земли - откуда нет возврата...

Боже мой, как же они боялись, как томились - и все равно уходили туда, за край…

... Пройдут года, и мне доведется вновь - нет, не почувствовать, нам это уже никогда не удастся, - а лишь прикоснуться к измученной душе странника-первопроходца.

Мыс Рока - самая западная точка Европы. Я стою над пенными полосами прибоя. Стою там, куда по преданию приходил Эль-Кано, первый из капитанов, обогнувших Землю. Погибнет Магеллан, глава экспедиции, и четверо его капитанов, из двух с половиной сотен моряков останется дюжина. Эль-Кано выживет, сдюжит. Потому что ребенком, и когда подрос и возмужал - прибегал сюда, на высокий берег, и стоит сейчас рядом со мной, и следит, следит... Ждет, когда вдали, на горизонте, в тумане удивительных тайн и чудесных приключений, над ужасом и мраком пучины, над бездной левиафаном - появится парус - символ одиночества и мечты.

Парус и я... Я слежу, не отрываясь, я вглядываюсь, и мне чудится, будто и он смотрит на меня, застрявшего на берегу, сочувствует и уверяет - куда бы я ни пошел, следом за ним или в обратную сторону - мы все равно когда-нибудь встретимся, земля-то, как видите, круглая. И я верю, как поверили ему Магеллан и Эль-Кано, и многие вслед за ними, и до них... Парус и я...

Облака - те, что на горизонте, - висели низко и отражались белесо в серых, сливающихся в невидимую рябь, далеких волнах, а ближние спешили навстречу, ко мне – равноудаленному от вод и небес. Внизу шумел, набегая, прибой. И такой же белый пенистый ободок ходил у скалы, безлюдного островка, куда завещанный предками ритуал обязывает молодых рапа-нуйцев плыть за первым снесенным яйцом.

И они плывут. Завет ведь и есть тот мостик, что души соединяет. Потому, наверное, и Хейердал увидел в ритуальном заплыве отражение легенды о переселении на о.Пасхи. Вот только не заметил, что плывут-то именно за яйцом! За кем же приплыли предки, раз юноши - за яйцом? Пока что за яйцом, а там, глядишь, и за Солнцем поплывут…

Облака расступились и, отмеченные солнцем, на другой стороне кратера появились домики Оронго, но перебраться к ним коротким путем не было никакой возможности. Слишком отвесно. Предстоял долгий обратный путь, а камни уже не шептали.

В Оронго (О! Ронго!) я добрался уже к закату. Залез в лодки-жилища, как положено, на четвереньках – гномьи домики иначе не позволяли, извозился в грязи и паутине. Отснял, чего следует: птицечеловеков и нового бога Маке-Маке с большими круглыми глазами и ушами. Напился у охранников привозной воды из бака, и еще три часа – ни такси, ни автобусов уже не было – целиною напрямик, сквозь мелкий кустарник и перелески, дважды в сумерках чуть не упал, и все же потом упал, подряпав коленку. Доковылял и ужинал в одиночестве, глядя во тьму, вслушиваясь в шум океана, припоминая: “Что же я забыл? Что-то важное...” И только засыпая, вспомнил, о чем. «Боже мой, как же Ему, бедному, одиноко. Белым треугольничком, над бездной, во тьме...»