Свое мнение

Феня Яковлевна, учительница русского языка и литературы, меня не замечала. То есть она замечала, но не более чем других «хорошистов». А любимицы у нее были две: Благова и Тенишева, - “Блатени” - которые выходили за рамки школьной программы и любили друг друга дополнять.

Нет, думаю, все-таки замечала. Нельзя было не заметить, как я слушаю, когда она рассказывает, внимаю, подперев кулачком подбородок, точно Пушкин на известной картине. Мне нравилось, как она говорит, как, не глядя в бумажку, ясно излагает положенные мысли и прибавляет свое. Как раз тогда я узнал, что ораторов у нас на Руси называют златоустами и фактически заглядывал ей в рот, пытаясь понять, как у нее получается так ясно, раздельно и гладко.

Но, может быть ей казалось, что я не слушаю урок, мечтаю, думаю о своем? Я слушал, я почти всегда мог повторить, за исключением того, что было нудно: образ того, образ того, анализ, царизм… И за рамки школьной программы я выходил. Я прочел всего Жюль Верна, всего Беляева. А выходило – выходил не туда? Книжки она приносила Блатеням, и билеты на Юрского в филармонию они брали вместе, шептались о какой-то «Дьяволиаде».

На летних каникулах я прочел Ильфа и Петрова, и надежда на включение в круг избранных приняла конкретные формы. В начале нового учебного года Феня Яковлевна проводила урок внеклассного чтения. Урок был открытый, на него приходили проверяющие из районо, и даже из гороно. Я попросился сделать доклад о «Двенадцати стульях».

- Хорошо, - сказала Феня Яковлевна, - готовься. Но помни, важно иметь свое мнение.

И я начал готовиться. Обложился предисловиями к разным изданиям, - мама посоветовала, - чтобы запомнить, о чем пишут критики. Нужен был анализ: образ Бендера, образ Кисы… Но главное я понял:”Важно иметь свое мнение.”

К нам как раз перевели новенького, Лотарева Андрея, прибывшего с семьей из ГДР. Он уже читал «Мастера и Маргариту», а Бендера – еще в четвертом классе. Он мгновенно всех обаял. И тоже попросился выступать.

- Хорошо, - сказала Феня Яковлевна, - очень хорошо. Будет дискуссия.

А про «свое мнение» не сказала. У него другого, как будто, и быть не могло.

Наступил день внеклассного. Феня Яковлевна ввела проверяющую, из гороно, и та сама села не за стол, а за вторую парту.

Блатени выступали первые, одна, потом вторая. О чем они говорили, я не помню, но представитель гороно задавала им вопросы. Они отвечали бойко. Та кивала, а Феничка смотрела на них с гордостью.

Я шел третьим – Лотарев неожиданно заболел – и радовался, смогу рассказать побольше, книгу я знал наизусть.

И я начал рассказывать, с начала, самые лучшие и веселые места, но меня остановили.

- Это мы читали в книге. – проверяющая оглядела класс. Блатени закивали. - А что Вы могли бы нам рассказать об образе «великого» в кавычках комбинатора, о главном, так сказать, «герое»?

О Бендере? Да сколько хотите! Об Остапе я знал все. И никакой он не образ. Он был живой, живее всех Базаровых и Раскольниковых вместе взятых. Он был веселый, он был выдумщик и фантазер. Добрый, щедрый, заботливый. И прощать умел, а его убили, убили подло, подлее чем Пушкина. И жалко было мне его не меньше. Так бывает: нового друга часто жальче, чем старого родственника. Его убили, зарезали. А за что? – Книгу я знал наизусть, мог бы привести примеры, доказать.

Но что-то сдерживало меня.

Пауза становилась неловкой. Блатени заерзали.

Я заметил, как переглянулась эта и Феничка. И Феня Яковлевна, пытаясь помочь, спросила, насколько, по моему мнению, закономерен результат такой жизни, какую вел О.Бендер и каково мое общее впечатление от прочитанного.

И я воспрянул. Прочел наизусть финальные строки о «Крике простреленной навылет волчицы», изобразив на лице все мое презрение, всю ненависть к этому мерзавцу – Кисе. И, широко улыбнувшись, подытожил:

- А в целом, мое общее представление от прочитанного: «Хорошая вещь!» (Так говорил дедушка.) И повторил: «Просто хорошая вещь!»

Блатени хмыкнули и даже дополнять не попросились…

А через год, уже в девятом, весной произошло вот что. На урок математики неожиданно вошла Феня Яковлевна. (- Не вошла, а вбежала! – Нет, все-таки вошла)

Вошла, и отдышавшись, извинилась перед Леонид Абрамычем, объявила:

- Ребята! На городской олимпиаде по русской литературе Ваш товарищ, Ваш одноклассник завоевал почетное, высокое второе место! Давайте поздравим его! – и назвала мою фамилию.

Честно говоря, я не ожидал. Из трех тем – две были об образах: образ того-то, образ такой-то. Поэтому я писал на вольную тему, которая, как правило, не выигрывала.

Но в этот раз вольная звучала: «Коммунист – ему покоя нет везде.» И это было легко. Граф Монте-Кристо живописал побег. Капитан Немо – истинное большевистское благородство. А концовка о маленьком, но конкретном деле чудно воплотилась из образа Сайруса Смита и передовицы «Комсомолки».

Сейчас трудно понять, но я писал о герое-коммунисте с искренней верой в него. Также, как поверил когда-то Остапу...

Так я вошел в круг. Меня стали вовлекать. Вечера поэзии. Есенин, Блок. Булгаков. Десятый класс прошел в фаворе. Я шел к медали и Феня Яковлевна помогла мне переписать сочинение, исправить запятую, которая могла помешать.

Она, да и все в классе и в школе знали – филфак или журфак или на крайний случай – пед.

Но случай привел меня в торговый. Филиал открыли рядом, в двух остановках. И мама, разузнав о конкурсе на филологический в университет, решила – лучше курица в руках. Я не хотел в торгаши, мне было стыдно, однако, послушался.

В школе я показаться не мог. «Распалась связь…».

Впрочем, страдал я недолго. Студенческая жизнь захватила, увлекла. И сам я, оправдывая выбор торгового, уже понимал, от чего меня спасла Мама. От образов! На фил- или жур- факах меня бы – ясен перец! – точно бы заделали образцовым литературным критиком.

Не-ет! Литература – это не образ этого, образ того, а реальная жизнь, зорко подмеченная, пройденная, прожитая, отстоявшаяся. Именно поэтому – живая.