Подсобка

В подсобку физкабинета я попал по протекции.

Димка научился крутить кино на кинопроекторе "Украина" и мне, как помощнику, показал, куда заряжать пленку, чтобы в одном месте проводить ее сверху, а не снизу, что казалось правильным, - то есть поверх, с резервной петлей, и подключать к электричеству, а когда вдруг порвется – клеить на специальном станочке в подсобке.

Кроме нас, никто в школе кино не крутил, и нас – киномеханика и помощника - снимали с уроков, чтобы показать какой-нибудь учебный фильм, например, по гражданской обороне.

Я по команде тушил свет, Димка запускал, и "Украина" стрекотала, пока вдруг не стопорила, и на застывшем кадре расползались пузыри, означающие порыв. Но чаще всего "Украина" звучала ровно, и мы запирались на тоненькую щеколду в подсобке, якобы перематывать и клеить пленку, и врубали "Днепр" на тихую громкость.

Каждому человеку, будь-то нормальный человек, или писатель, - каждому необходима подсобка.

Или каптерка, или домашний туалет, или место в читальном зале, или гараж, или застекленный балкон...

Есть рай на земле. Это одноместный номер с видом на море где-нибудь на Маврикии, а вокруг одни немцы, которые не мнут по-нашему и улыбаются издалека.

И ты сидишь в этом номере и вспоминаешь другой - школьный, далекий - греховный рай, именуемый, как сказано, подсобкой физкабинета.

На первый взгляд, она ничем особенным не отличалась.

Шкаф, вечно закрытый, в котором сквозь залапанное стекло можно было разглядеть макеты сообщающихся сосудов, насосов и двигателей, оптические и электрические приборы для изготовления искусственных молний. Два или три обшарпанных стула. Узкая, продавленная и порезанная дерматиновая кушетка. Запыленные плакаты в углу. Полки с паяльником, деталями, лампами и проводами и, наконец, письменный стол, потертый, поцарапанный и прожженный, как сорокалетний гусар.

И все же…

Воздух! Воздух был иной! Не потный спортзала, не газовый химкабинета, не мастичный коридоров, не цветочный учительской, не тефтельный столовский.

Свежий? Да. Прохладный? Точно. Заостренный? Именно! Тонкая линия вина и табака? Конечно! Женский лачок для ногтей? Браво!

И все же – не только!

То был дух последнего этажа, - дальше чердак, небо и звезды, - разреженный "холодком", мятным, ментоловым - чтобы дышать глубоко, полною грудью, каждой плёночкой и бронхой, дышать чаще и порывистей, будто под ногами у тебя ледник, а вокруг - высота, пропасти и вертикали.

Из окон нашего класса видать было далеко, аж до правого берега, до Лавры, и потому временами хотелось выбежать на балкон и полететь туда:

«Да-лёко... да-лёко... за мо-ре-ем…»

Казалось, именно на этот балкон и опустится веревочная лестница, и мы поспешим и полезем за Буратино наверх:

"На ко-рабль! На ко-рабль!"

Но выбегать было некуда. Балконов на школьных зданиях не было, и быть не могло. Были - подсобки.

Одиннадцатиметровый мир свободы выходил за пределы школьного здания - из зашторенного кабинета - на свет, на волю, а на "Днепре", на магнитофоне уже ставился - (здесь так, - показывал Димка, здесь проводим, врубаем...) - Высоцкий, или Кукин, или Клячкин или Петр Лещенко, а, собственно, - без разницы, главное, - не Зыкина, и не Дмытро Гнатюк.

Выходя после уроков, я оглядывался, - не выпирает ли эта подсобка и не висит ли она, как ласточкино гнездо, или сакля на отвесной школьной стене.

Но стена была гладкой, неинтересной.

Стол, на котором располагался "Днепр", местами лип к пальцам, потому как "Лидия", вино, наливаемое в белые чашки, имело свойство просачиваться вниз, и приклеивать их к поверхности стола, оставляя круглые липкие ободки.

В подсобке пили вино.

Это было нельзя, мне - в особенности, а в школе, во время уроков, захваченные внезапно, врасплох, когда лишь тоненькая щеколда отделяет от директорского стука: "Откройте! Мы знаем, что вы здесь! Откройте немедленно!.."

Вино не случайно называлось "Лидия". Я слышал про свирепую кислоту, которая, шипя, растворяет все и проникает через все, и представлял, как прожигает она мензурку и стол и пол и фундамент – и течет, течет неудержимо, может быть к центру Земли.

Липкие ободки казались кругами греха и ада, и я старался не измазаться, чтобы от меня не запахло вином, и меня не уличили, не выявили мою причастность к безобразиям, творящимся здесь.

И потому я оглядывал комнату с опаской и поначалу с полным недоверием отнесся к магнитофону - главной достопримечательности того места и времени.

Такой же, правда, был у нас дома. Радиоточка рапортовала без умолку, телевизор гонял симфоническую скукоту, а кавээнил раз в месяц. Маг же, как правило, молчал, но зато уж если приносили бобину на денек, то и крутили всю целиком и бегали до соседа на пятый за вторым таким же "гробом" – переписать себе и слушать когда и все что захочешь.

Но – в школе?!

В темном зале мелькала "Украина".

Измученные перечислением поражающих факторов, пацаны нудились и ждали интересного - документальных съемок с ядерных полигонов, или еще лучше - подводных взрывов с

цунами, или на крайний случай - заедания и лучезарного расползания, возгорания пленки в кинопроекторе, когда Димку звали и стучали в нашу тоненькую дверь. И он лихорадочно отключал маг и прятал в ящик стола обе бобины, прежде чем выйти и запустить кино.

А потом он возвращался, и мы сидели, прислушиваясь одним ухом, не крадется ли Лидия Алексеевна, которая могла проникнуть куда угодно, хоть к центру Земли, а в подсобку и подавно, дабы жечь наши сердца глаголом, чтобы они когда-нибудь-таки занялись, как у Данко.

Другим же ухом - внимали Высоцкому, разбирая сто раз переклеенную и заезженную "Наводчицу", которая и грязная, и ноги разные, а мне - то есть не мне, а ему, Высоцкому, плевать, ему еще сильнее хочется...

"Украина" стрекотала, "Днепр" конспиративно ревел. И пленки наши не рвались.