Любовь, любовь

1

Вот и любовь подошла и, как кошечка, стала обнюхивать мой портфель, где лежал завтрак, бутерброд, гадкий, с вареной колбасой и маслом, и тереться, и выгибаться, и поднимать хвост, открывая всему миру загадочные кошачьи прелести.

По классу поползли и полетели записки, а Кузьмеша, козел - перехватчик, да что про него говорить, ему не писали, вот он и забирал, и Мочкин ему дал за Иркину, по полу катались...

У нас в классе было две Ирки: Волкова и Набибуллина.

Больше всего записок писали Волковой.

Она была нормального, т.е. не переросшего нас, хлопцев, роста, смуглая, даже какая-то в отличие от нас, черноватая, ноги у нее были загорелые, крепкие, мама сказала - "бутылочного" вида.

Когда она входила в класс, пацаны продолжали беситься как бы по-прежнему, но каждый сталлонел и дурел на глазах и скакал выше и кричал громче, и старался безумно пролететь мимо нее как можно ближе, как матадор мимо быкини.

И что удивительно, в этом непрерывном взятии Измаила, когда тела и ядра свистели, визжали, рычали и улюлюкали и, казалось вот-вот, рухнет все и провалится в тартарары, - Ирочка

Волкова выступала, словно пава, т.е. самоуверенно и бесшумно, слегка опустив длинные-предлинные ресницы и только может быть подведенным краешком левого глаза косилась на последнюю Кузьмешину парту, с которой обычно запускалась его папка.

Думаю, Кузьмешина папка (студенческая такая, на крупной, как танковая гусеница, металлической молнии) - думаю, она заслуживает не меньшего внимания, чем первая красавица класса.

Это было страшное оружие.

Чтобы каждый раз не вынимать, Кузьмеша таскал в ней много всего, и потому папка была увесиста и летела, как диск, подпрыгивая на партах.

Особым шиком считалось запустить ее так, чтобы она точно попадала на первую парту и рикошетировала с нее, с последнего прифронтового аэродрома, в чей-нибудь зазевавшийся затылок или физию.

Папка била больно. Юрочку по кличке Козочка, самого маленького в нашем классе - просто сбивала с ног.

А некоторых - только раззадоривала и доводила до состояния обезумевшего от опиума турецкого солдата и банщика, который начинал скакать по партам и вылетал, наконец, янычаром прямо на острие географичкиной указки.

Евдокия Семеновна снимала наколотого и, пихнув на место, гаркала громовым голосом со всеми раскатами украинского "гэ":

- Турки! Готентоты! Головы б вам поодрывать!

А папка между тем незаметно двигалась обратно, по рядам, и передавалась хозяину.

- Дай, дай кинуть! - просили мы Кузьмешу и он, понимая какой кайф испытываешь, когда она шарахает по балде, - не жадничал, давал, а мне - без очереди, потому как списывал у меня всё.

Папка выдержала два года. Кузьмеша ее берег, чинил, подклеивал и даже менял молнию. А первого сентября тысяча девятьсот... девятого класса Кузьмеша пришел в костюме и при галстуке, поставил на парту новый двухзамковый портфель и, указывая на него, как на надгробие, сказал:

- Кто осквернит - голову оторву.

Что же касается папкиной судьбы - никто об этом Кузьмешу и не спрашивал.

2

В Ирочку Набибуллину можно было влюбиться, несмотря на татаро-монгольскую внешность.

Я никогда не забуду, как кто-то написал на доске:

И. + Мочкин = Л.

И Ирка подошла к Мочкину и сказала: "Сотри." И он стер, хотя сто процентов писал не он, писал Кузьмеша. Но Ирка попросила Мочкина. И если б она попросила его поймать атомную жар-птицу или выколоть на груди фамилию Лидии Алексеевны, нашего директора, которую боялись как огня, он бы поймал, и выколол, и поцеловал бы ее смертельно больную страшной заразной болезнью. И заболел бы и умер, а она выздоровела, и тогда бы конечно плакала и рыдала на его могиле всю свою жизнь.

"Она-а заболела-а, она-а простудила-ась, по луже прошла-а ба-асико-ом...", - гундосили в квадрат пацаны, а я выбирал не асадовскую тему, когда Он всю ночь под дождем стоял под окнами Ее палаты и, слушая, как Она бредила, шептал: "Я здесь, я с тобой!" - а потом, понятно, заболевал и умирал как герой.

Я выбирал лучше: отсасывание змеиного укуса откуда-нибудь из ручки или даже из того затененного места чуть выше коленки, или можно из щечки, но со всеми героико-похоронными последствиями, с музыкой, процессией, горючими слезами, потому что, честно говоря, другого способа поцеловать девочку, как высосать у нее яд, я не представлял.

3

В соседнем, шестом "Б", училась Таня с венгерской фамилией Чардаш и внешностью главной героини мультфильма "Аленький цветочек".

Она улыбалась спокойно и ясно, была отличницей и школьная форма сидела на ней, как на Гуттиере, подчеркивая талию и то, что я еще не решался произносить - бедра и грудь - двумя широким белоснежными полосами передника или фартука или, черт его знает, как оно у девок называется.

Я поглядывал на нее, проходя на перемене, и дожидался в раздевалке, прячась за пальто, как чудище из мультика и, наконец, в самом конце зимы пригласил ее покататься на лыжах.

Лесок, разделявший наши улицы, был невелик, и мы договорились встретиться прямо там, возле труб, куда летом пацаны бегали курить.

Снег уже лип к лыжам, резинка на креплениях спадала, и я страшно волновался, что она придет в свитере и спортивных штанах, а меня мама заставила надеть пальто и меховую шапку.

Но все обошлось. Таня тоже по требованию бабушки оказалась в пальто.

Мы катались недолго. Стемнело, и я проводил Таню до самого дома.

Помню, как я катил через лес обратно, легко и размашисто, и снег уже не лип, и не налазила на глаза мокрая шапка. Мы договорились встретиться снова, скоро, в субботу и был этот договор, или вернее – сговор, тем, что отличает личную жизнь от остальной - школьной и детской. Мы крали друг друга у остального мира, и было это угодно нам, а значит, и Богу, которого в те времена не существовало, а любовь существовала всегда.

Впрочем, на следующий день ее забрали родители, геологи, и больше я не видел ее никогда…