Парты

Парты покрывались толстым слоем масляной краски - темно-серой, темно-зеленой или коричневой - для того, чтобы скрыть прошлое: обзывания, всякие плюсы и равно, таньчики со взрывами, а главное - матюки, которые специально вырезались ножичком, поглубже, и проступали как шрамы или окопы, сглаженные двадцать лет спустя.

В некоторых местах, путем ногтевого отколупливания или послойного сошкрябывания, можно было докопаться до небесно-голубого слоя, коим некий романтический директор пытался обелить черную душу школы. Однако, как показали позднейшие исследования, сие оказалось безнадежной утопией. Кропотливые детские ручки, приложенные к парте, превращали ее в пособие по истории и физической географии, с полосатым рельефом, голубыми озерами и возвышенностями, а также старыми матюками, аккуратно наведенными новомодной шариковой ручкой.

Вообще-то говоря, шариковая заслуживает отдельного рассказа.

Изобретенная коварным американским империализмом, она вызывала классовое расслоение и нездоровый ажиотаж. У некоторых появились четырех и даже пяти цветные ручки, а в Одессе на толкучке один моряк дальнего плавания продавал ручку на 40 цветов; что было, безусловно, каким-то сиамским извращением.

К тому же она ухудшала почерк, так как не позволяла проводить линии разной жирности. Поэтому ее просто категорически запретили, но шарик катился, а чернильницы таскать было муторно, и, наконец, сами учителя стали ставить оценки красным шариком.

С течением времени ее официально разрешили, но только некоторым, обладающим хорошим почерком отличницам, а потом - и всем остальным, перьевые принадлежности постепенно вымерли и исчезли, чтобы через многие годы возродиться и засверкать золотым пером, подаренным дедушкой удачливому абитуриенту.

Шариковая действительно стиралась очень плохо. Только сода, помноженная на бритву и пасту для чистки унитазов, давала определенный эффект.

Мы терли и терли их что есть силы, и сами удивлялись, куда уходит грязь, и как хорошо стираются чернила, даже шариковая паста, а некоторые учителя заставляли вышкрябывать пасту из букв ножичком, глубоко, до самого дерева, с надеждой потом так закрасить, чтобы не было видно, но прошлое, мой друг, не зашпаклюешь.

Вымытая парта липла к рукам и была такой весенней и солнечной, что рука не поднималась что-то на ней марать, пока не заедали и не захватывали ее детские ручки и ножки, и тогда само собой появлялись знакомые матюки и камеи.

На моей парте слово, начинающееся на букву "хэ" было написано дважды: старое - крупно и глубоко на крышке, в правом, ближнем к Софке, углу, и новое - веселыми маленькими буковками - в самом центре, отороченное рамкой.

Я против них ничего не имел. Мне даже нравилось, как старое, будто бывалый вислоусый казак с оселедцем над буквой “йот” похмыкивает та поглядывает, а новое хорохорится, что молодой Олег Борисов, и хохолок его вьется весенним пендриком на Владимирской горке.

Кабинетная система, гонявшая нас из одного класса в другой, привела к полной анонимности этих надписей. Но поскольку мне приходилось сидеть за ней более всего, - она как бы считалась моей и Софкиной, - я опасался, чтобы не сказали, что это я написал, и сначала прикрывал то маленькое слово книгой или тетрадкой, а потом испугался и понял - надо что-то делать.

К старому слову - на крышке - все как-то уже привыкли и не обращали внимания. Оно было такое большое, что наводить его ручкой не было никакой необходимости и, закрашенное несколькими слоями краски, - бледно вырисовывалось, как выцветшая пиратская татуировка. Но все-таки оно было хорошо видно и поэтому перед очередным ремонтом принималось решение раз и навсегда поменять крышку на моей парте. Однако крышка как-то само собой не менялась, а только закрашивалась вместе с партой и большое слово начинало новую бледную жизнь.

Появление же маленького в самом центре, прямо перед носом на границе моей и Софкиной половины, было уже слишком, и после уроков я решил остаться, чтобы стереть, но историчка никак не уходила. А потом, на другой день, после шестого был совет отряда, а в пятницу последней была физра, и

только в понедельник мне удалось его стереть, т.е. стереть как раз не удавалось, пришлось срезать, и когда я, сопревший, дотер темно-серую краску до салатной - я обнаружил, что на следующем уровне проявляются три буквы еще более матерного слова, к которому - в этом можно было не сомневаться - кто-нибудь обязательно, завтра же допишет начало!

И потому я тер дальше и добрался до глубинного слоя, о котором рассказывал вначале.

Он был чист как голубой глаз, как яснолицый белорусский голубой, как близорукое озеро, окруженное каменисто-хвойным ореолом.

И я спокойно пошел домой, умиротворенный и радостный, и не вспоминал бы вовек, если бы назавтра по небесному лону его не прошелся красный шарик неизвестного каллиграфа с хохолком над буквой “йот”.