Школа

Рыдания сотрясали мою душу и смешивались как потоки Рио-Негро и Колорадо, мутные, вышедшие из берегов, вертящие коней и крокодилов в одном безумном водовороте.

Голые ветви деревьев, восставшие из воды, свистели и гнулись, и гнало от них, - туда, в порывы дождя и ветра, в глухую черноту бури, застилающей глаза и мокрое, в слезах лицо, брошенное на руки и парту, - все съёженное, скомканное, сдавленное.

И увидел Бог, что это - плохо, и низринул слезы свои - потопом, и казалось, не будет конца его горю и слезам, струящимся на руки и парту, на тетрадку по английскому, на ту злополучную двойку, неправильную, я не знал, я болел, а он - Виктор Петрович, учитель - кричал, и я не выдержал этого и зашелся, и плакал безостановочно и сильно.

Последний, а собственно, первый и единственный раз я плакал из-за двойки сто лет назад, в первом классе, в Кирове, когда нетерпеливо тянул ручку, а Светлана Ивановна все не подходила ко мне и я почему-то разрезал только что склеенный мною фонарик, и плакал - так, не особенно, будто просто подряпал коленко.

А тут рыдания грянули как туш, и напуганный взявшимся ниоткуда потоком и тем, что со мною случилось, я прятался, вжимался в равнинную поверхность парты и не мог, не мог остановиться.

Я плакал так, словно все мировое горе - знакомое и незнакомое мне - ринулось по мою душу и летело насквозь со стоном и воем, и не было ему препоны. Казалось, плача этого хватит с избытком - на прошлое и даже на будущее, хватит еще надолго, хотя, конечно, на всю жизнь не наплачешься.

Но вот и бесконечные слезы стали иссякать, воды оборотились и чистая гладь их уже теплела близостью песочного дна, полосатого в солнечных бликах песочка и неописуемый покой обнял мои дрожащие плечи, приголубил и отпустил с миром.

Как хорошо было сохнуть слезам на лице, остывающем от волнения, как чисты были фибры и душевные протоки, холодимые последними судорожными вздохами, как радостно открывался мир, омытый и звонкий мир большой перемены.