Надпись на тарелке

Уже будучи пожилым человеком, главным инженером фабрики, уже окончив МИЛП и надев голубой институтский ромб на один лацкан, а золотой значок ветерана Коммунистической партии на другой, Яша изредка представлялся как Яков Александрович, и на стене у меня и по сей час висит тарелка “Якову Александровичу от сотрудников цеха №2” и хранится восемь почетных грамот, выписанных именно на это имя-отчество, на Александровича, хотя на самом деле он Исакович, с одним “а”, и это подтверждается орденской книжкой “ЗНАК ПОЧЕТА”, и правительственной телеграммой Наркомнефти, и, наконец, паспортом на имя Якова Исаковича, по национальности еврея.

Почему? Почему мастер художественной соломки сделал ему инкрустацию на Александровича? Этого я не понимал. Яша никогда не говорил, что он не еврей. Еврей. Все знали, что дедушка – еврей. Яша был партиец, национальность не менял, не мог, да и не хотел, по-моему. Яша стоял на ногах прочно, занимал, начиная с 23 лет, руководящие посты, был комсомольцем выдвиженцем. Чего же скрывать! Да и от партии не скроешь. Правда, внешне дедуля на еврея не походил. Крупный, носик маленький, точеный. Красивый, как Жаров. И фамилия, не на - ман и не -фельд, руссковатая такая.

Когда молчал, нельзя было сказать, что еврей. Когда говорил, подводила мягкость, “тише-тише” – не “э”, а именно “е” на конце, и ещё словечки из этого минимального евронабора (цимес, тухес, шлымазл). Тогда, конечно. А когда молчал – ничего. И все-таки Яшуня не стеснялся своего еврейства, не комплексовал.

Этим его не попрекали. Более того, в 18 лет комсомол спас его от туберкулеза, отправив на три месяца лечиться в Ялту. В 23 - партия выдвинула Якова Беерова в депутаты Полтавского горсовета. В 35 - ему доверили ОРС на Чкаловском патронном заводе, а в 40 он чуть было не уехал министром в Якутию. И потом в Киеве – Минсоцобеспечение, Минместпром, командировки за границу...

Собственно, я раньше не задумывался об этом. Мне говорили: ты – русский (я и был русский), ты не поймешь. И я объяснял это обычной еврейской позой, мол, мы такие несчастные, пока мама не открыла мне глаза.

Все было проще. Захотела Софа. Она сказала: “Что ты будешь этим Исаком колоть всем глаза в этом доме. Кто тебя знает – тот знает. А кто не знает – зачем?” (Действительно, зачем?)

- Кому это нужно? – продолжала Софа, - бери флаг – я еврей! Рудичка, Цилька, или, может быть, Давид – так они тебя

знают. А Газовик? И он тебя знает, и я к нему ничего не имею, но он бандит. Так зачем же ему каждый раз напоминать об этом?!

- Нет, он бьет себя в грудь! (Я не помню, чтобы Яша когда-нибудь бил себя в грудь). Что ты бьешь себя в грудь?! (Яша и не думал бить.) Что ты “вытрищился”?..

И разговор, вернее монолог, или нет – ария, подходила к апофеозу, и Яша говорил – “тише-тише” с мягким “е” на конце.

Так на тарелке появился “Александрович”, а национальный вопрос спрятался еще глубже в металлическую коробочку с орденами и телеграммой с надписью “Правительственная”.

Однажды я прогуливался с маминой подругой по набережной в Бат-Яме. Море, Средиземное, было покойно, пляж был еще пуст, рано, и под шумок прибоя мы шли молча, как вдруг Миля остановила меня:

- Ой, как хорошо. Слышишь?

- Что? – не понял я.

- Ну, как же! (Кричат: “Хаим! Хаим!”) А у нас можно было такое представить? А! А ты говоришь...

У детей на Беличанской не было типичных имен. Еще в среднем поколении затесались Давид и Залман. А среди моих друзей были, главным образом, Саши, которых упертые мамы называли Аликами, Аркадии, совсем редко Немы (Наумы), был непонятный Изяслав, сокращаемый Слава, и совсем не было Аронов, Хаимов, Абрамов, и Велвов. Фелик говорил, что его назвали в честь Феликса Эдмундовича Дзержинского. И это было несколько странно, потому что Пеликан самый был из нас невысокий, полвершка от горшка, а Ф.Э.Дзержинский считался самым высоким революционером.

Но Циля, Феликина мама, объясняя преемственность от Дзержинского, говорила: “Ленин тоже был небольшого роста.” И сомневающиеся, сраженные этой аргументацией вспоминали про немецкого еврея Карла Маркса, и Якова Свердлова и других типа Альберта Эйнштейна, но детей все-таки называли Игорьками и Валерами, хотя звали их домой громко, на всю улицу, с характерными еврейскими интонациями.