На базар

На базар, на третью просеку, можно было добираться двумя путями.

Можно было идти по Северной - дачной улице, проложенной в высоченном сосновом бору.

Позже, когда я побывал в Юрмале, я понял, что уже видел нечто прибрежное, северное у нас, в Киеве. Только вместо прибоя, там, на Брест-Литовском проспекте, дребезжал трамвай.

Меня этот путь не привлекал. Северная просматривалась как Невский, и, кроме коры для корабликов и шишек, Северная ничего особенного не сулила. Но была еще дорога по самой Беличанской, через заброшенную дачу, вниз, в овраг, а в овраге через ручей по тракторным покрышкам, и наверх, мимо марельки и шелковицы, в проход между двумя заборами - прямо на площадь перед базаром, прямо в спину керосинной лавке.

Конечно, бабулю трудно было уговорить идти этим путем.

“Буду я лазить в грязи!” Но я упрашивал, и Соня соглашалась. Мне кажется, что и ей самой хотелось пройти по оврагу и, немного побаиваясь - по замкнутому пространству безлюдного переулка. Другим серьезным аргументом была прохлада - этот путь проходил в тени, из оврага потягивало холодом, а как-то раз, на майские, мы докопались до глыбы грязного слежавшегося снега.

Бабушка взяла два бидона - белый эмалированный для сметаны, и квадратный, жестяной для керосина, в кошелку положила кошелек и последнее изобретение хозяйственной мысли - нейлоновую растягивающуюся авоську, которая пустой была величиной с ладонь, а с грузом растягивалась до размеров большого мусорного ведра.

...Яша, когда привез эту авоську из Венгрии - яркую, оранжевую с двумя трубчатыми пластиковыми ручками - радовался, растягивая, демонстрировал ее невероятные возможности, засовывая туда еще и еще. Бабушка волновалась, чтобы не порвать, а Яше все хотелось запихнуть еще и балеток, и надо было видеть, как он-таки аккуратно засунул и его. И, сидя втроем с авоськой-рекордисткой на кухне, растягивал, просто трогал, мусолил оранжевые волокна и советовался с Софой насчет этого рацпредложения на фабрике...

Необходимо сказать, что на базар бабуля одевалась не так, чтобы «все они подохли от зависти и злости», но конечно, не в старье, не в лишь бы что. Это дома она могла ходить в пахучем от чистоты и американского мыла дрантье, но на людях... Я не помню у нее базарного платья, которое не страшно было запачкать.

Вот и сейчас на ней было бежевое (кофе с молоком) крепдешиновое платье в меленький цветочек и белые лаковые босоножки, обеспечивающие легкое предынфарктное состояние у Тецьки (с безусловной счастливой реанимацией!), потому что моим путем мы проходили мимо Тецькиных окон, и это был третий, решающий аргумент в мою пользу.

Мне надели шапочку и мы пошли.

В овраге было темно и холодно. Я первый выбежал на солнце, на самое пекло, и теплота его прошла в мои голые ноги до костей, как горячая ванна. Ширина прохода между заборами позволяла передвигаться по нему, расставив руки и ноги, и касаясь ладошками то одного, то другого забора. Так, раскачиваясь, я добрался до середины, как вдруг слева на забор бросилась огромная собака, ударила в него лапами, и хотя я знал, что забор крепкий, одернул руку и остановился, оглянулся.

Бабули еще не было. Собака рычала и рвалась, я попятился, но тут, отдуваясь после подъема, показалась бабуля, недовольная (“Кому я сказала, не гнать! Я буду скакать за тобой по горам?!”), гаркнула на собаку (“Какие-то ненормальные живут за этим забором, иметь такую психическую собаку!”), успокоилась, и мы вышли на площадь.

Площадь перед базаром была покрыта пластами старого асфальта, высохшей на солнце грязи, а также налетами чистого белого песка неизвестного происхождения. На песке стояла керосинная лавка, сшитая из чёрных, замазутченных листов.

Снаружи сидел кочегарного вида голый до пояса человек и наливал мерной кружкой с длинной вертикальной ручкой керосин.

Во рту его, прилипшая к нижней губе, мокла сплющенная крест накрест папироса.

- Невкусно, - подумал я, - потому что на днях сам из газеты свернул трубочку, влажный конец ее размяк, расползся в кашицу, и я долго плевался.

Первым делом мы пошли в овощной. И на подходе к нему я увидел нечто. Навстречу, с вылупленными от заикания глазами, шел Сашкин папаша и нес авоську, в которой поверх чего-то стоял ананас.

- Здрастуйте, Софа Михаловна, - первым поздоровался он обрадовано. - Вот! Дают ананасы. Я взял.

Бабушка посмотрела на него, потом на ананас, потом опять на Михаила Ароновича. Сашкин папа страдал эпилепсией, и бабушка, когда она была в дружбе с Женей, Сашкиной мамой,

сочувствовала ей и жалела его, а когда была с ней “на ножах”, то жалела его вдвойне и говорила, что он работает как лошадь, с утра до позднего вечера сидит в своей будочке на базаре и боится как осиновый лист.

(... Потому что, как вы понимаете, все же нельзя оформлять, каждый раз он дрожит, когда даже своим: “Я сейчас, - берет ручку, - выпишу вам квитанцию,” - ждет, чтобы сказали со значением: “Спасибо, Миша,” - мол, не надо... А не дай бог? А если фининспектор? Все! У Цилика отобрали патент. Он год был на голой зарплате...)

В овощном пахло ананасами. Пахло с горки за спиной продавщицы, где они были аккуратно выложены, и рядом на прилавке, с тарелки, где ананас лежал в разрезанном виде, сочась.

Люди брали хорошо. И не потому, что “Ешь ананасы, рябчиков жуй...”, и не из стадного чувства. Может быть, ананасами пахло из “Детей капитана Гранта”, из музыки Дунаевского, из Гагарина, который должен был вот-вот полететь...

В шесть лет ананас стал для меня тем, чем в двенадцать - дуриан.

Вы, конечно же, пробовали дуриан?! И на Бессарабке не видели?

И я не видел и не пробовал. Я читал. У бабули был оранжевый том Майн Рида; “Белая перчатка”, “Остров Борнео”, “Охотники за бизонами”. Именно в “Острове Борнео” и было про дуриан, или дурьян, про самый опасный, самый вонючий и самый вкуснейший плод в мире!

Вот он - шипастый шар, срывается - бах! и голова раскалывается шипом, а ему хоть бы что!

Скрывается - срывается,

И – шпок - шипок!

И вытекает, знаете,

Висок в песок!

И дурианов нигде нельзя купить, потому что у них самая нежная в мире мякоть и они моментально портятся.

Баснословно нежны дурианы.

И ракетою - не довезти...

О, родные заморские страны,

Доползти бы до Вас, догрести!

И еще у них самый противный, отвратительный запах - такая вонь, что невозможно дышать и надо зажимать нос, когда подносишь кусочек ко рту.

Но тот, кто хоть один раз маленький кусочек попробовал - никогда уже не может оторваться от дуриана, такой это потрясающий плод.

ДУРИАН

Смертоносней, быть может, анчара

В непролазной чащобе ночной

Многорогий лобастый бычара –

Он, как бомба, висит надо мной.

Апельсиновый том Майн Рида,

Рассказал мне о нем для того,

Чтобы “вегетарьянской корридой”

Я назвал, изощряясь, его.

Вот он целится в самое темя

Сквозь развивы и свивы лиан;

И, быть может, отмерено время

И сигнал уже, видимо, дан,

И, наверно, он скоро сорвется,

Разрывая и раня листву...

Но, конечно же, все обойдется,

И домой я его понесу.

И испробую вкус бесподобный,

Неперевосторгаемый вкус!

И каштанам моим, несъедобным,

Я поведаю, как Иисус.