Злата
1
Обычно бабушка поправляет мне шарфик, если это зима, и говорит, чтобы идти не по лужам, если весна или осень, но сейчас май, почти лето, и мы с Яшей одеты, надели костюм и костюмчик, очень похожие, коричневые, только у Яши двубортный, зато у меня из чертовой кожи, и туфли в тон, только у Яши чешские, а у меня зато «Скороход», и все похожее остальное, и галстук и галстучек, только у Яши с булавкой, а у меня – так. И два носовых платка – выстиранных и выглаженных, вручаемых Яше.
– Цвай-пара! – говорит Соня одобрительно, переводя взгляд то на меня, то на Яшу, – и вдруг спохватывается, бежит на кухню и выносит нам по чашке компота на дорожку. И хотя мы уже одеты, но садимся и пьем. На третий день компот из сухофруктов это что-то с чем-то, даже без златыных коржиков, которые тут же и появляются. И мы оба пьем, пьем молча, сосредоточенно, чтобы не залиться.
Компот, между прочим, Соня тоже делает по златыному рецепту, где главное правильно выбрать груши сушку обязательно цельные и чернослив, и большой сахарный изюм, и яблоки не замученные, лучше всего антоновку, и добавить лимонную цедру или сок и настоящий мед.
Да разве только компот? А холодное из петуха, а коржи с маком, а снежки? – Кто научил? – Злата. А подсинивать белые рубашки Яше, а вывешивать подушки на балконе в мороз? А утку в утятнице, а бурлящее жаркое в горшочках, а варенец, а блины со сметаной, а сливочное масло на носик клизмы для ребенка…
Я прислушивался к кухонному хору, к голосам, перемежаемым лязгом, шипеньем и бульканьем, и мне казалось к бабушкиному и маминому прибавляется не только пупкино мяуканье, но и еще чей-то голосок, бабушкиной мамы или маминой бабушки, а возможно, и Яшиной тоже «мамы» – так он её называл.
Для меня же голосок этот более полувека оставался безымянным. Косвенно различимым в рецептах, способах выглаживания платочков, и словечках стандартного евронабора – «цимес, тухес, шлымазл», – нет-нет, а вылетающих и порхающих по дому.
Своего отца Соня вспоминала охотно. Огромный, во всю дверь. Красавец. Управляющий имением. Выкрест. А вот о маме говорить не хотела, вопросов даже не любила. Не рассказывала. По имени не называла. Ну что ж, думал я, нет, так нет. Вернее – и не думал, и не спрашивал. Злату я не застал. Хотя, утверждать, что мы разминулись, я тоже не могу. Её не стало в мае, а я родился в октябре того же, 1955. Мне кажется, я чувствовал, как она заносила котлетки, свеженькие, Неличке. Поджаренные только что, свеженькие, с лучком и белой на молочке булкой. Заносила, кормила маму, осторожно трогала живот. Тоже ждала, тоже беспокоилась и переживала.
2
Скандал был страшный. С криками на весь дом, на всю улицу, когда Соня забывалась, и стекла, и диктовая перегородка, отделявшая кухню от спальни, дрожала и вибрировала и вдруг, опомнившись, переходила она на шепот, волнами, будто кто-то вращал ручку «громкости» резко – то вправо, то влево, – и казалось, все, откричала, а старческий голосок снова – Что я такого сказала? – плачущий голосок – Что я такого? – И Соня – Что??? (ручку вправо) Она еще спрашивает!! – снова задыхаясь от возмущения – Ты ж меня в гроб! В могилу! – Ты всех нас (ручку влево) – И в доме прислушивались, ожидая новой волны криков и проклятий.
Мама была беременна мной. И сейчас мне кажется, что и я слышал эти крики и дрожь. Мы лежали, прислушиваясь за диктом, валы валили, Соня металась – и вдруг там что-то упало, звякнуло тупо – и я, зная финал, задохнулся от страха, но там зарыдали в голос, заплакали, а мама даже слезы не проронила, ей на сохранении волноваться нельзя.
Нет, это, слава богу, была не линза от телевизора, его купят только через три года, это была бутыль с наливкой, которую жалко, конечно и сейчас, а еще год назад жалко не было, ведь я ничего не знал ни об этом скандале, ни о моей прабабке Злате, бабушкиной маме и маминой бабушке. Сейчас же я не только слышу, но и вижу съежившуюся в углу старуху, которую хлещут криками и шепотом. А вмешаться, увы, не могу.
Через месяц после скандала 13 мая 1955 года Златы Яковлевны Гринберг не стало. Ее хоронили отсюда, из дома на Жилянской и положили, наверное, как положено, с табличкой от безутешных детей и внуков, но ни мама, ее внучка, ни мамин брат – в похоронах участия не принимали и не знали, ни где лежит, ничего, и ни разу не ходили туда, потому что Соня запретила, запретила категорически, и все подчинились.
3
О том, что у бабушки была мама, я как-то не думал. Даже, когда стало ясно, – что настоящая Сонина фамилия – не Алексеева, а Гринберг, и отчество не Михайловна, а Моисеевна, я все равно называл бабушку Соня, а не Сура, потому что это ее раздражало до самых последних дней.
Я припомнил, что в середине 60-ых, когда старики взяли меня с собой в Кисловодск, бабушку у входа в бювет узнал какой-то дядька, воскликнув:
– Софа! Гринберг!
А бабушка вспыхнула, закричала, что «знать его не знает, и нечего приставать к незнакомым людям.» Он смешался, принялся доказывать: – Как же… мы же… я сын Белецкого, вы у нас пошивали пальто, и костюмчик, помните, электрик? Я помню…
Но тут, видя бабушкино состояние, вмешался Яша, и прогнал его, полного недоумения и, как выяснилось теперь, незаслуженно обиженного.
И был 1957-ой, когда из академии, где учился мой отец, вычистили всех на «-цкий». Он и сейчас помнит их фамилии: Ветвицкий, Семидоцкий, Шехоцкий, Хруцкий… Вычистили за «подозрение в скрытом еврействе». Тогда и ходил за ним особист Максимов, и все приставал:
– Признайся, Черепанов, ведь ты женат на еврейке!
– Нет. – отвечал отец. И твердо повторял: – Нет, на русской.
И боялся, что тот потребует документ, свидетельство о рождении. В котором, хотя и было уже записано, что мать – Софья Михайловна Алексеева – русская, но папа-то, Яков Исакович Бедеров, еврей. А отец в анкете писал – Исаевич, а не Исакович, и тоже – русский. Это был прямой подлог, подтасовка, за которое отчислением бы не обошлись, дело вырисовывалось даже не уголовное, а политическое.
Что уже говорить о 1955, о ранней весне с неизвестной еще никому оттепелью, когда Злата вышла во двор и, разговорившись с Бабой Хаей, видимо безо всякой задней мысли, сказала:
– Ой, кого вы слушаете, какая она Алексеева, она – Гринберг, как и я.
И Соня это услышала. На второй же день, от Цаповецкой, в лицах. И о том, как Баба Хая тут же донесла до Тарановой. И та прищурилась. И даже если учесть, что Тарановы временно не «стучали», – был в доме такой слух, – где гарантия, что завтра она или он не напишут? И не начнут копать, и не достанут, не приведи господи, из полтавского или чкаловского архивов документы на Гринберг, по отцу – Моисеевну, и по имени – Сура?
И дальше что? Кисловодск? А там уже другие паспорта, непохожие, те, что выправил бабушке и детям Вася Орлов, дедушкин друг, начальник милиции. Выправил еще в 1946-ом, когда о «деле врачей» и мысли ни у кого не было. Выправил – как чувствовал. И дальше?.. Что?
4
– Сегодня – тринадцатое. – говорит Яша, и бабушка кивает.
– Сегодня – тринадцатое. – говорит Яша, и бабушка кивает.
Бабушка не отвечает. Будто не слышит.
– Ты представляешь, – она мне кричала – «Не надо было задевать.» Нет, ты слышишь? – «Не надо было задевать.» Я задеваю. Кого? Эту торговку? Я?! Как будто здесь не знают, кто она и что она?!
И что я сказала? «Кот в сапогах.» Большое дело. Я же не сказала торговка или сука паршивая, или полицайская сука? – «Котигорошко!» – что ж тут такого? Что я сказала? Если у нее каблуки длиннее, чем ноги. И все, что она не наденет – как на покойнике. Что я – кому-то открыла Америку? Или я должна была унижаться, лебезить? Перед кем? Кто она такая?! Жена управдома. Агицим паровоз! Я наживаю врагов! Такое сказать! – продолжает Соня возмущаться, но уже по инерции, не распаляя и не накручивая себя, и Яша молча кивает, соглашается.
– После обеда поеду. – говорит бабушка. – «Я задеваю!..»
5
Теперь я знаю точно: те, кого уже нет с нами, продолжают своё пребывание здесь, в доме, потому что скучают, и им хочется посмотреть на детей, и внуков, и правнуков. Вот и Злата, наверное, гладила невидимым утюжком призрачные платочки, и, сложив в стопочку, прятала в шкаф. Или разобрав дунайку (Яша достал), выбирала для меня кусочки без костей, и украшала ими масло на бутерброде и подкладывала тихонько на тарелку рядом с бабушкиным, реальным. Или бежала на кухню, чтобы первая вынести нам компоту, две чашки, нехолодного, перехватить на дорожку. Все знали: златын компот из сухофруктов – это «что-то с чем–то!» Да разве ж только это?! А гоголь-моголь с какао?! А яблочко натереть на мелкой тёрке и для нежности посыпать корицей? А кочерыжку, капустную, мне, грызть…
Ну что ж, что не поминали. Такая была жизнь. В конце концов, кто Соню всему научил, как не она.
6
Златыну могилку я все-таки нашел. Искал и на Байковом, и на Берковцах, а оказалось – положили ее на Куреневском, закрытом с 1957-го. Родство-то я подтвердить не мог, но люди помогли, почувствовали, наверное, что я должен, обязан найти.
Все вокруг заросло. Плита покосилась, корни каких-то незаметных деревьев выжали, приподняли ее, и накладная мраморная табличка в центре плиты дала трещину, угол откололся как раз там, где была надпись «от безутешных детей и (трещина) внуков.»
Понятно, что участок мы облагородили, плиту поправили. И табличку склеили так, что трещина практически исчезла.
– А твоя мечта исполнилась? – спросил голосок.
– Какая?
– Ты что?! – немецкая импортная электрическая дорога! Кто деньги собирал по утрам? И я давала. То есть наказала Яше, как все, чтобы помнил.
– Так это твои десять копеек? А я думал…
– Что? Какие десять копеек! Я сказала – рубель, рубель давать. А они и здесь?!..
– Да – нет! Деноминация была. Это государство меняло. Яша…
– Что Яшка? Как был тютей… Суркины козни. И не говорите мне! Родная дочь… Боже, она задевает, а все на мою голову, – запричитал старческий голосок.
– Кто задевает? Нет, она опять? Яша, ты слышишь?! Яша!
Яша кивает.
