Борнео

Я родился на острове Борнео в одиннадцать лет. По-английски это звучит так: Ай воз борн эт Борнио айлэнд эт илэвън.

Местоположение сего острова, именуемого также Калимантаном, общеизвестно. Он занимает среднюю часть Пятого тома Майн Рида «Белая перчатка. Остров Борнео. Охотники за бизонами.»

Детство моё прошло в джунглях. Кадазан-дузунцы научили меня искать воду, прикладывая ладони к ушам, наподобие Миклухо-Маклая. Моей пищей были съедобные корешки, яйца из птичьих гнезд и форель, спойманная в хрустальных ручьях Кота Кинабалу.

Опасности подстерегали меня на каждом шагу: отравленные стрелы, черная лихорадка. Хантсмен спайдер ползал под моим одеялом. Пираты брали за меня выкуп золотыми слитками, драгоценными камнями и прочим. Но я отказался. Бежал.

Я дружил с орангутангом Юджином. Я рассказывал ему все новые и новые истории. И он слушал, не перебивая.

Наконец, я вырос и уехал в Киев. Там я жил, работал, старел.

Долгих тридцать лет обо мне не было вестей.

Но вот однажды…

На Борнео я летел через Москву, новую русскую заграницу. Декабрьская ночь была морозной, ветреной. Переезд из Внуково в Шереметьево, беспокойство по поводу рэкета, дурная информация и закрытые обменники настроение не поднимали. Однако, прилепившись к вахте моряков, направлявшихся в Малайзию, вылет я не проспал, и рассвет встретил, упершись в иллюминатор где-то над Тянь-Шанем или Памиром.

Куала-Лумпур оказалась техногенной. И потому я решил не задерживаться, а сразу же лететь в Кота Кинабалу, столицу провинции Сабах на Борнео.

Изучая карту острова я наметил маршрут: гора Кинабалу (джунгли, орхидеи, термальные ванны, канопи волквэйз (веревочные мостки на вершинах деревьев, колеблемые дрожащими руками и коленками) – затем самолетом в Сандакан (госпиталь орангутангов в Сепилоке, Гомантонгская пещера и добыча ласточкиных гнезд, прогулка из Сукао по реке Кинабатанган с крокодилами), вновь самолетом в Таво, оттуда катером на остров Сипадан (всемирный центр межакульего дайвинга), и, наконец, возврат в Кота Кинабалу, с тем, чтобы провести 3–4 дня на островах Тунку Абдул Рахман парка, отдохнуть.

Я не знаю, кто бы мог выдержать столь интенсивный экзотус, т.е. поток, нашествие названий, меня залихорадило сразу, первую ночь я не спал, и вторую, и, по сути, проболел все три недели от передозировки всего: фактов, событий, явлений и существований.

И сейчас я не знаю, с чего начать.

C влажности ли, спутницы всех моих хождений, поездок и плаваний, не устраняемой ни солнцем, ни кондиционером. Или с желтой реки, вьющейся в изумрудной зелени джунглей – змейкою – с самолета, и вот – уже рядом, похлюпывающей по крепкой, окунутой в мутное, рыбацкой ноге и по днищу лодки, мягко, робко, словно хвостиком крокодила.

Или с филиппинского рынка на сваях, где кончается берег и закон, и можно купить настоящий блоупайп – духовую трубку-ружье аборигенов и ниндзя – и к нему яд так же просто как дуриан, тарап или мангустин, и исчезнуть, наколовшись в любом – наркотическом или ниндзяном смысле.

Или с орангутангши по имени Наташа с малолетней дочкой, и ее приходящего мужа – наглого и самовлюбленного бананоеда Юджина.

Или с моих друзей: китайцев, малайцев, корейцев, японцев, и конечно, кадазан–дузунцев; последних – особенно, детей джунглей, мечтателей, рассказчиков и проводников.

Или…

Рассказывали, – все началось из-за жемчуга, серого и черного, уловляемого на островах, пограничных малайской и индонезийской частям Калимантана. Конфликты меж жемчуловными артелями дошли до того, что власти с обеих сторон выделили по вертолету, облетавшему острова и рифы, дабы с фотофактом в руках требовать возмещения, предусмотренного конвенцией.

Все дальше и дальше уходят артельщики, всё ближе к филиппинскому архипелагу возбуждая нехорошие чувства, будоража одноглазых стариков, провоцируя молодежь на покражи, вымогательство и разбой.

Первым Роджера – да, именно Веселого Роджера! – намалевал в 1993 Савлонг из Фундао, пятнадцатилетний подросток, уже через год наводивший подлинный ужас не только на ловцов, но и на полицию с обеих сторон, сбивший, как рассказывали, сначала малайский, а затем индонезийский вертоли, и отличившийся в 1999 тем, что захватил на Сипадане заложников, дайвистов из США, Японии и Евросоюза и обменял в течение года каждого из оставшихся в живых на кругленькую сумму.

– А Савлонг? – торгуясь за тур, выказал я полную осведомленность, и хозяйка турфирмы заскучала и дала мне эксклюзивную, 60-процентную скидку. – Как первому туристу из Украины, – улыбнулась она, сохраняя лицо.

Из Семпорны вышли на рассвете. Ветер был свеж, волна поигрывала. Катер выруливал, обходя фанерные домики на сваях, филиппинские поселки, уходящие далеко в море. В них копошились, по мосткам бегали голозадые дети; женщины куховарили и развешивали белье; закатав штаны, покуривали мужчины, кто с удочкою, а кто так.

– Ха-ха-ха! – засмеялся с веранды беззубый старик и помахал культей. Я было заулыбался в ответ, но перехватил глаз нашего лоцмана и ответный зырк рулевого. Катер сбавил скорость и пошел, обходя последний из прибрежных островков по большому кругу, выглядывая из-за него, в надежде увидеть другой, серый патрульный корабль, прежде чем взять курс на Сипадан. Он и показался вдалеке, четким силуэтом на горизонте, и капитан, оторвавшись, наконец, от бинокля отдал веселую команду. «Ямахи» взревели, и мы понеслись вперед, подпрыгивая от нетерпения.

Остров появился из ничего. То есть верхушки пальм показались прямо из пучины, над водой. Они росли пучком, четко обозначая берег в окружности менее километра.

Короткий пирс заканчивался на линии рифа. Передавая сумку, я невольно поглядел вниз – густая синева глубин резко подхватывалась салатовым переливом. Мозолистая ладонь оказалась кстати – я схватился и пошел по доскам, пружиня – вот она – «земля!», долгожданная, прочная суша.

Кроме кухарки, сторожа и инструктора по дайвингу, на острове проживали фотограф и варан Билли, следившие друг за другом, а также местные дети, мальчик и девочка, непонятно чьи, поскольку приставали ко всем, включая варана, причем денег не клянчили, просто им хотелось играть. Среди прибывших дети узнали друзей – давних и прошлогодних, и ластились к ним, особенно к одинокой японке Мушико, судя по изысканным манерам – гейше из токийского цековского детсада.

На ланч под навесом собрались все двенадцать дайвистов и я, скромно (или презрительно) поименованный сноклером. К сожалению, я так и не освоил акваланг, и потому «маска-трубка-ласты» – мой комплект, а 8 метров – предел погружения. Мы представлялись по очереди, и я понял, что мне – неизвестной фигуре из Украины – повезло: можно и нужно пытать расспросами каждого, и каждый, даже суровый норвежец Уго, посоветует, покажет и поведает такое, отчего и слушателю жутко, и рассказчику кайф.

Для начала дети повели меня по берегу. Убегали, догоняли, нашли полосатую змею и, хохоча, тягали ее за хвост, прятались в зарослях и выскакивали: «А вот он я!», а тут посерьезнели и подвели к табличке с красной змеящейся полосой и надписью на малайском. Девочка строго показывала на воду, на меня и снова на воду и запретно мотала головой, а мальчик, видимо, соглашаясь, кивал, верещал по-своему. А потом они потащили меня дальше, и, обойдя остров менее чем за час, вернули к пирсу.

Подготовка к погружению шла полным ходом.

– Сегодня пойдем, – сообщил инструктор, – на дневное. А вы пока Хунсеича расспросите. Он здесь старожил. – И указал в сторону сторожа.

Хунсеич присел у воды, покуривая трубку. На вид ему было сорок или семьдесят, черный как смоль, седых ни одного, а морщины глубокие, древние.

Я похвалил деток, и остров, и жареные акульи плавники, и борнеоские чудеса в целом, как тут под ногами задрожало и старик прислушался. Мы ждали, но гул не повторился.

– Вот из ит? – Вас ист дас? – Что это было?

– Ето есь Сучонг. – ответствовал сторож, и я сразу не понял, что по-русски.

– Сучонг? А что это?

Старик подозвал девочку, поговорил с ней. Та кивала.

– Это – там, – указал на другую оконечность острова. – Садеся нет.

– Да что ж это такое?

И он, приподняв левую руку, словно удерживая за голову нечто висящее, правой повел мундштуком сбоку и вверх:

– Су-у-у (протянул он, ударяя мундштуком в невидимку) – чонг! И ударил еще раз, изобразив при этом грызение своим малозубым ртом, – Харр!Харр!

Над рифом плавать не страшно. Мелко. В крайнем случае, можно постоять, отдохнуть, следя за тем, чтобы нога не застряла в расселине, или какая-то придурошная мурена не высунулась и не схватила за ласту.

Дети, нацепив маски, потащили меня туда, где по дну, т.е. по рифу, гуляют гигантские черепахи и лобастые рыбы-наполеоны, и затеяли ловитки, прятки и всякое баловство.

– Сучонг? – тыкал я пальцем в черепаху, или коралловый куст, и дети прыскали и заливались, аж захлебывались. Сучонг? – показывал на них, а они – на меня, и уже не могли больше, выползли на берег, пошатываясь. – Су – (стонали) – чо…(у-у-у!) и так добрели до столовой и, покосившись втроем на кухарку, за которой хвостиком телепался варан – повалились разом на кресла, чтобы умереть и, высмеяв последнюю смешинку – воскреснуть под доброжелательные улыбки дайвистов, отдыхающих после погружения.

Я присел рядом с Мушико.

– Во что же вы играли?

– В Сучонга. А, кстати, что? кто? э…то…

За столом замерли. И Луиза с блюдом, и варан. Уго крякнул. А инструктор, обращаясь ко всем, словно извиняясь:

– Он же не знал. Он – сноклер…

И после, наклонившись ко мне, добавил шепотом:

– Зря, зря… Завтра ночное…

На закате море покрывалось золотом, но тончайшим, сусальным, просвечивающим чернотой и прозеленью, и рифом, песочком у берега.

Я расположился на пирсе, в шезлонге, полистывая папку дайв-клуба, и там, между ценами на услуги и подводными фото, натолкнулся на Легенду о Крепыше (по-дузунски – Сипадане).

«У старого Дана было 12 детей (9 сыновей и 3 дочери), когда Хозяин Неба и Вод захотел взять первую дочь – Ицьсой.

Что ж… Погоревали, а делать нечего: связали бедную девушку и бросили в пучину. Но через год потребовал он вторую дочь – Нисой. Горько заплакал старик, но деваться некуда... И что же вы думаете? Ровно через год отдай третью – красавицу Сансой, младшенькую, самую любимую.

Совсем обезумел отец, закричал:

– Проклят будь, Ненасытный! И воды и небо получили свое, а Тебе все мало?! – И дунул стрелу в горизонт, где, как известно, чрево Предвечного.

Как разъярился ветер! Разбушевалось море! Звезды дрожали в страхе! Люди ждали рассвета. Долго стрела летела и облетела Землю. В Красный оборотилась Онг. И тогда воскликнул Сип, сын Дана:

– Небеса и воды нас не укроют, значит – будем, братья, горами. Чтобы в сердцах пещерных спрятать Сансой и папу!

Так и возникла сипаданская гряда, семь (видимо, ошибка, – 9, по числу братьев – авт.) островов – каменных столбов, шесть из которых пожрала пучина, а седьмой, Крепыш, еще жив, еще стоит, хотя и грызет его сердце проклятый Сучонг.»

Перечел еще раз. Легенда, как легенда. Наверное, отразила геологию этих мест: землетрясения, оползни. Тогда почему они, взрослые люди, так реагируют?! Разыгрывают, что ли?…

– Вот и я о том же. Геофизика. – фотограф клацнул затвором. – Минуточку! Вот так, чуть левей, хорошо! – А остров – действительно километровый столб с утончением посредине, вроде песочных часов. Верхняя часть под воздействием волн и течений колышется, ерзает на нижней – откуда эти толчки и скрежет – ерзает и оседает. А все эти россказни о морском драконе… Сказки для Таньчи и Саньчи.

– А Хунсей? Мне показалось…

– После контузии во Вьетнаме, говорят, слегка двинулся, лет десять молчал, монашествовал…

– Ну, хорошо. А команда, дайверы?.. Мушико так побледнела…

– Во-первых, она из Нагасаки, родилась в 1951, мать пережила бомбардировку, а во-вторых, и она Сучонга не ви…

В этот момент боковая волна ударила по сваям и вслед за ней:

– Ш-шу- уу – шттуу-шштрууу-УШУУ-штттуу…

Фотограф бросился к перилам и заклацал, защелкал. Мы вглядывались, искали. Но море уже было покойно, жирно поигрывая звездами.

– Без вспышки? Что это? Думаете, получится? Я ничего не видел, а вы?

– Здесь «суперлюкс». Вы слышали? Надо сейчас же – но как рассекло! – сейчас, проявим, – и поспешил к себе.

Я остался один. Чернота ходившего у пирса моря притягивала. Я подошел к перилам и перегнулся. Нырять не хотелось.

Если не считать комаров, первая ночь прошла хорошо. Поднялся, как следует, до рассвета и, захватив коврик, вышел на берег.

Туман рассеивался. Проходя у карагача, я прежде всего разглядел вараний хвост, свисавший с ветки, а затем и самого, морщинистого домашнего дракона. Билли спал, обхватив дерево лапами, дрых, как говорится, без задних ног, покойно и безмятежно, как, наверное, спят в хороших домах для престарелых, переваривая и благодаря судьбу и Луизу.

Мушико сидела на корточках у воды. Встретила, улыбаясь:

– Простите меня за вчерашнее.

– Ну, что вы, это я ляпнул. Я не знал, что легенда…

Она покачала головой:

– Это не легенда. Каждый год – одного дайвера. Одного, не больше, не меньше. Последнего, Янека, – год назад, завтра годовщина.

– А в этом году?

– Год кончается завтра. – Мушико опустила глаза и, разглаживая песок, прошептала: – Никто не знает – кто. Завтра, или сегодня. Этого знать нельзя. Можно почувствовать. Кто-то из нас…А сегодня – ночное, в пещеры…

– Так, не идите! Если вы так уверены – не идите! Не спускайтесь! Я вчера слышал что-то такое… Зачем??

Мушико не ответила.

Восток, светлеющий, алеющий с каждой секундой – излил золотую полоску и мы оба вздохнули.

Мушико улыбнулась.

– А-а! – дошло до меня, – Вы шутите?! Вы разыгрываете меня – салагу, сноклера?

Она поднялась:

– Бояться не нужно. Здесь удивительное море.

И вошла по щиколотки, обернувшись к золотой всплывающей голове с золотым же, бегущим ко мне хвостом. И застыла.

Солнце явилось во всей красе. Осветило берег, домики. Билли поднял голову, поглядел на нас и свалился.

Под водой я чувствую себя хорошо. Испытываю легкость и любопытство, тянет вперед и вглубь, чему удачно препятствуют объективные обстоятельства. Мне даже кажется, что я произошел от Ихтиандра, или скорее он является моим старшим братом, за которым хоть куда, хоть в пещеры Сипадана. Как раз в шестом или седьмом классе, когда впервые по телику показали «Человека-амфибию», у меня обнаружили нечто близкое к туберкулезу, а значит, и к сюжету; бледный юноша, глядевший с плакатов в тубдиспансере, походил на нас с Ихтиандром и сочувствовал нашему горю, не понимая, что на самом деле – это не так уж плохо – быть не таким как все. И вот теперь я приехал к нему, к старшему брату, в его мир, а стало быть, – и в мой. Приехал и плыву, неторопливо помахивая ластами, по кромке рифа, над бесконечной пучиной, над бездной, в которой он – старший брат – более чем дайвер, а я – младший – не более чем сноклер.

В тот день я нанырялся до одурения. Перелески кораллов, пестрота экзотических рыб, бреющие полеты черепах и скатов, шевеление мурен и актиний, солнце, серебряное, подводное, синие огоньки медуз, шустрая акулья мелочь, и, наконец, тени, сгущенные тени глубин расперли мою голову, словно в нее под давлением просочилась вода, да так и осталась.

За обедом меня расспрашивали об увиденном; я больше кивал и, не дождавшись десерта, ушел в домик, прилечь. Меня мутило, и как назло, скрипели сваи, ветер хлопал ставнями и простыня раздражала складками и песком. Сколько я спал – час, два, а может и десять минут – не знаю, но очнулся в тумане, море ревело, грязные кирпичные волны, мешаясь с зарядами тропического ливня, проносились над островом, все стонало, скрипело – и на душе было муторно после сна, тяжелого сна на закате.

На веранде наступил на Билли. Хорошо, что на хвост. Он рванул вниз, по мокрым ступенькам, перелетел через голову и поковылял к соседям. Ветер сбивал с ног. Дайверы растеклись по домам – я увидел тень Мушико за книгой – и побежал дальше, вымок до нитки и оказался в хижине инструктора.

– Буря идет. Смотрите. Видите, как качает. – На стене, на длинной бечевке висел отвес, раскачиваясь, как маятник. Глядя, как он проходит метку, я почувствовал движение под ногами. Земля подрагивала.

– Вам когда возвращаться?

– Завтра, утром. Катер придет?

– До пяти баллов – придет, а свыше – не уверен.

– А сейчас сколько?

– Пять - шесть…

– Думаете, будет больше?

– Похоже на то. – Инструктор поглядел в окно, на часы. – Пора.

– Что?

– Пора готовиться. К погружению.

– Вы пойдете?

– Под водой – тишина. Важно войти. – В дверь постучали. Уго.

Я понял, что лишний. Побежал в домик. Навстречу, кивнув, просеменила Мушико. Гасли окна. Буря ревела.

Собирая вещи, я то и дело подходил к окну и вглядывался в темноту ночи меж черными, залитыми потоками дождя, деревьями. С пирса поначалу доносились голоса, а потом умолкли, заглушаемые свистом и воем.

Вскоре пропал свет. Ни свечи, ни фонаря не было. Я уснул.

Проснулся от стука.

– Давай-давай! Давай-давай! – из дождя и тумана звал Хунсеич, показывая на пирс. Катер.

Дождь шел шумно, насыщенный каплями и паром. Ветра не было. Море качалось, но не бурлило. Определить время я не смог, глянул на часы – стояли.

Остров словно вымер. Ни огня, ни людей.

Он подтолкнул меня к пирсу, повернулся, и, прихрамывая, прячась под дождевиком, исчез за деревьями.

Катер отходил. Моторы звучали вполголоса. И вот уже остров пропал, будто и не было.

Мы шли медленно, окруженные водой, как в подлодке. Капитан то и дело глушил движки, – и он, и лоцман, и матрос, и я, единственный пассажир, вслушивались в шум дождя, – и опять заводил, стопорил, слушал.

И вдруг – заиграла мобилка. Оттуда, из тумана. Слева по борту. Мы шли беззвучно. На меня цикнули. А мобилка запела вновь. И послышались голоса, и тут же затихли.

Я всматривался в дождь, и мне казалось, там, слева, в глубине, обозначилось и растет нечто, идущее к нам. Это напоминало закипающий чайник, он булькал, и, подрагивая, постукивал по подставке и, казалось, вот-вот закипит, отключится и затихнет.

Длинное тело неизвестного корабля, или вернее большой, напоминающей казацкую чайку, лодки, (раз в пять больше нашей) проследовало по борту и на корме – или мне показалось? – полыхнул черный лоскут со знакомым оскалом.

Вскоре мы завелись и помчались в Семпорну. Солнце пробило дождь. Приблизились острова. Домики на сваях. Из-за острова показался сторожевой катер.

– Ха-ха-ха! – смеялся и кланялся знакомый старик, помахивая культей.

Команда улыбалась, кивая в ответ.