Море
1
Увидел я море впервые благодаря моим родителям, скопившим за год триста пятьдесят рублей на отпуск. Мама откладывала по сорок рублей в месяц, а если и брала из этой суммы, то в следующем месяце обязательно дотачивала, конечно – не в ущерб питанию.
Сто рублей нам занял дедушка и записал эту сумму в свою записную книжечку на увеличение предыдущих долговых сумм, которые дописывались снизу и вычеркивались сверху страницы.
Этих денег должно было хватить и на проезд, и на путевки, и на мелкие расходы, чтобы ни в чем себе не отказывать.
Я не помню, как это случилось, наверное, оно мелькнуло и открылось из окна поезда или автобуса, и папа показал: «Смотри, море!» А потом, поселившись, поспешили к нему, и я забегал, оглядываясь, вперед по дорожкам глухого санаторного парка, а когда, на лестнице, увидел! – уже не оглядывался и бежал вниз нарастающим лестничным бегом, и остановился как вкопанный у самой волны, и промочил сандалии.
Мы были счастливы. И мама, и папа, и я, а в особенности папа, который выходил покурить на балкон и, прищурившись, смотрел вдаль, за линию горизонта.
«Будем жить!» – наверное, думал отец, словно предчувствовал, что в далеком 1980-м, «когда блага польются полным потоком», удастся и мне схватить горящую в «матери и ребенка» за 6 рублей с питанием! - и ликовать и мучиться: что же отнести Антонине Антоновне? Коробочку лимонных долек? Или привезенную из Москвы баночку кофейного напитка «Львовский»? И решить: конечно, и то, и другое. Потому что может обидеться, а к морю-то захочется еще!
2
Уже в Одессе, нет, еще в поезде в вагон залетал легкий бризок и размахивал над плаксивым грудничком занавесками, отчего бедненький замолкал; и на Привозе - в палубной походке таксистов, и после - в раскаленном автобусе, который качало-раскачивало; и вдруг: мелькнуло на повороте, да так, что девчонки - студентки педучилища, беленькая и рыженькая, мы потом вместе поселились, завизжали:
- Море! Море!
И заблестело, засинело, вот, у самого берега, чтобы пропасть за домами, и так до самого пансионата.
Автобус затормозил у бетонной ограды, и мы гуськом пошли вдоль нее, пытаясь уместиться в подзаборную тень, и дошли, добрели наконец до проходной, где на овощном ящике сидела цыганка.
- На, козлоночок, - протянула она петушка.
- Не бери! Не берите! - закричали наперебой студентки. – Она их облизывает. Языком!
А старуха, ничуть не смущаясь, цыганила:
- Дэсать копеэк! На здаровэ, на щастя. Дэсать!..
А мы поспешили селиться. Стоя за матрацами и постельным, нас предупредили, «чтоб в этой спекулянтки ничо не брать. Сами варим».
- А что же - безумные цены платить?! - возмущалась одна обычная мать. - У меня трое, а если, не дай бы, вот она, многодетная - что ж это, целковый вынимай?!
- Не-е, ты скажи людям по-людськи, - отвечала мать-героиня, - где брала тые хформы, тую лимонну кислоту.
- Не скрывай! Чтоб все могли.
- Тогда и тебе никто не будет. Зачем?!
И очередь, утомленная леденцеварением, одобрительно кивала.
Домик нам дали хороший. Две кровати, стол, тумбочка.
Густой запах масляной краски и одуревшие от жары курортные мушки - легко проветривались.
Я подошел к окну, закрашенному масляной краской, то есть и шпингалеты и рамы, и принялся, где осторожно постукивая, чтобы не выбить стекло, где ножичком...
- У вас тоже окно? - отозвались девчонки за перегородкой. - А море у вас видать?
Я поглядел сквозь стекло, забрызганное краской и мухами, и там, между свежевыбеленными строениями столовой и сортира, сияло оно - яркой, слепящей полоской.
Море!
И мы бросили все, и пошли, побежали, наталкиваясь на мамаш в халатиках и вываренных до розового детей, - навстречу, и оказались наконец на берегу.
3
...Почему я люблю море?
Господи! Да разве ж это можно, если у меня это - с детства?
С «Острова, ли, сокровищ», довоенного: «если ра-нили дру-га - пере-вяжет подруга», - пела Янина Жеймо. Вы вслушайтесь: Я-ни-на …Жей-мо!
Или вот: «капитан, капитан, улыбни-тееесь!» И Паганель поглядывал хитренько поверх очков.
Или с «Детей капитана Гранта», которые всю Землю объехали в поисках папы?
- А ну-ка пес-ню нам про-пой веселый ветер!
Или фильмов Беляева - Кусто?
Когда идешь Ихтиандром вдоль рифа - и справа кораллы, живность, красота, а слева - глубь, холодок - и косишься, помахивая ластами, - туда, и страшно, а тянет!
- Прощай, Гуттиэре!
- Здравствуй, Ассоль!
Я люблю море, потому что его нельзя повернуть вспять. Реки, говорят, можно. А море - нет, дудки! Какое бы оно ни было – песочное, по колено, с разбавленной лиманной водой…
4
Наше море праздновало путину. Креветка пошла!
За какой-то час - ведро, два! Сколько хочешь! И потому все - от мала до велика - бродили с марлевыми сачками и сетками и усеивали залив далеко, до самого горизонта.
Ловля креветок – занятие столь же полезное и успокаивающее, сколь и безопасное. Они не могут постоять за себя и только бегут и униженно щекочут пятки ловцов с единственной просьбой унять ненасытную жабу, древнейший инстинкт пучеглазого хватателя: «А можно еще?» - «Можно!!» И гребешь под себя дармовое, озираешься, супишься неандертальски, охраняя ничье, только что ставшее твоим.
О, счастие полновесной сети!
О, гордость добытчика и кормильца!
Что нам твои упования, прозрачное, как море, существо…
Наглядевшись на промысел, мы поспешили на обед, и в очереди стояли с семьей Крючковых, Виктором и Татьяной, прибывшими сюда с двумя детьми фактически с того света - с далекой Камчатки.
Я удивился:
- Вы че? Моря, что ли у вас нет, в такую даль?!
Оказалось у него, у военнослужащего, раз в год совершенно бесплатный проезд, причем в оба конца, и ей 50% - вот и решили с женой куда подальше. Плюс была горящая путевка - 4 рубля на семью.
- Сколько? - переспросила моя. - Наша на троих шесть обошлась.
- У моего Витьки - бесплатная, - горделиво ответила Татьяна. - У нас вообще много льгот: северные, морские, дальневосточные, подводные...
И очередь, прислушиваясь к разговору, погрузилась бы в размышления, но дети заныли, изнывая от жары, от хлорки и хлорамина, поскольку начиналась она у сортира и медленно вела к столовой, в новые ароматы и шумы.
Из горячего пищеблока и портомойки в зал и на улицу шло потное дыхание комбижиров, обволакивающих жировой пленкой котлы, прилавки и подносы, тарелки, алюминиевые вилки и ложки, и звон последних тупел, но, выскальзывая из детских ручек, они падали чаще, и матери их лупили, добавляя детский плач в атмосферу принятия пищи.
Настоявшись, и мы отдали дань трапезе.
Суп молочный с макаронами я не особенно, еще с детства не особенно люблю, рыба была слегка не дожарена, зато каша - пшенно-рисовая каша «Дружба» - умялась мгновенно, и залитая ревеневым киселем, уверенно отложилась в желудке.
И все же, несмотря на питательный сытный обед, хотелось наружу, на воздух, к личным кострам и ведрам с креветками, к самодельным жаровням, сооруженным из двух кирпичей где-нибудь на отшибе.
Креветок, конечно, хватило бы с головой, но это - десерт. А пока что матери заставляли есть все, скармливая и макароны, и рыбу, и заливая, замазывая орущие детские рты кашей, как замазкой.
После обеда мы тоже из трех бинтов сконструировали сеть и, решив не стоять в туалет, поспешили к морю.
Солнце изливало жар... Море приобрело особую сливочную жирность, лоснилось и, поблескивая золотым зубом, стояло хозяйственно и покойно. Привязав к ногам марлевые полосы, бродили ловцы и ловицы странными приставными шагами, а некоторые окунали сачки и выбирали из них, но вот и взрослые и дети - эти бурлаки собственного счастья - потянулись к берегу, наполняя ведра, кастрюли, пакеты, банки.
По всей зоне запузырилось, закипело, забулькало на электроплитках, по берегу зажглись костерки, и лагерем поплыл сладковатый запах моря, теплого и соленого, запах выброшенной на берег морской живности: будь то водоросли, рыба или медуза.
Виктор и Татьяна мне сразу показались. Особенно Виктор. Открытое русское лицо, гагаринская улыбка, коренастая крючковская кость и эта основательная присказка «Будем жить!», присказка первопроходца и целинника - помните, из какого фильма?
Витя оказался отличным парнем. За каких-то полчаса организовал народ на футбол, отыскал трезвых мужиков. И расчистили поле, сбили ворота, а нагонявшись, там же в холодке и улеглись, нахрумывая креветки, которые Татьяна успела отварить.
- Да-а! Можно сказать - валюту едим, - протянул он, обсасывая очередную.
- Чего? - не поняли.
И тогда Виктор рассказал, как был в Японии с дружеским визитом советских кораблей, и вот эти самые креветки, только замороженные - у них за валюту, 5 долларов кило. А магнитофон - 30, считай каких-то 6 кило.
- Вот я сегодня ведро наловил. Маг японский! А?! Будем жить! По золоту ходим! - засмеялся, и все заулыбались - шутит, мол, ясно.
После ужина мы еще немного половили и, усевшись у костра, глядели, как светится море, и обалдели, окунаясь в светлячков, ловя их пригоршнями, и взяли баночку домой.
День был длинный, насыщенный. Я хоть и устал, но долго не мог уснуть и чтобы не скрипеть сеткой, лежал сторожко, чутко, и просыпался: то наваливалась духота, а то студенток от молдавского рвало по очереди; а под утро и сам бегал, но потом уже уснул и спал сладко, как младенец.
С утречка, до завтрака, побежал купаться. И - с разбегу - стягивая шорты, влетел, разбрызгивая прохладные капли, упал и, закатывая от наслаждения глаза, лежал с открытым ртом и медленно таял...
На обратном пути встретил сначала Витю: Татьяне цыганка шепнула - завтра скупщик приедет, будет по сорок брать копеек за кило; а после - мою с горшком, - что-то нашего запоносило, и посоветовавшись, решил сам для нас половить, не на продажу, а больше для нас, в конце концов - мы здесь на отдыхе.
В столовке только и было что - про скупщика.
Нахватавшись каши и рыбы с рожками, сразу и пошли, чтобы раньше, запасясь уже всем необходимым.
И море отдавалось охотно. За ночь креветка подросла, умножилась. Сети наполнялись быстро. Дети носились с ведрами. Лица светились. И радость, помноженная на 40 копеек, передалась природе, морю, ласково похлюпывающему о песочек, и нашим поварам, накормившим утомленный народ вкусным и питательным обедом: молочным супом с рисом, макаронами с хорошо прожаренной рыбой и яблочным киселем из брикетов.
Единственное, чего не было - креветок, на десерт. Люди не знали - по 40 копеек за кило сырой или вареной. И тогда лагерь разделился на три партии: таких, таких и тех, что сварили половину.
Татьяна (как и моя) сварила всё, все девять ведер, и ленивую «сырничку» - мать-героиню - ласково обозвала «лентяйкой»; за что в ответ - опять-таки ласково - получила и «кацапку» и «москальску рожу» и на додачу вопрос:
- А якщо вин бэрэ тилькы сыри, тоди що? Що маеш робыты?
И задумалась.
Так в размышлениях и спорах прошел вечер, наступила душная ночь: с детским поносом, возней за перегородкой и продавленной сеткой никелированной кровати…
До завтрака скупщик не приехал. «Дружба» оказалась недоваренной, а рыба - сырой. В очереди возле сортира не шутили.
И лишь море - ровное как стол - обещало кайф и новый улов.
Кое-кто и пошел. Большинство же ожидало в домиках, чтобы первыми успеть к его приезду. Однако время шло, и очередь в столовую молчала, дети не шалили, а креветка начала сдавать. «Сырники» вынуждены были поступиться принципами и поспешили отварить. А мать-героиня - дождалась! - поставила варить уже подавшуюся, и запах пошел не тот и, озлившись - била сетью своих героических детей.
Четыре матери с тарелками недоваренной рыбы пошли к директрисе пищеблока и устроили такой скандал, что та взбесилась:
- Санитарию не вам нарушать! - и запретила ставить ведра с креветками в столовский холодильник.
Процесс гниения пошел активнее, постепенно охватив и запасы вареной.
А эта сволочь не приехала и в три. И люди разблокировали запасы, стали есть и давать детям без ограничения. Наступил праздник.
Вино побежали покупать в лавку, а студенткам повезло - обменялись креветкой на шмурдяк у сторожа и к пяти уже приплыли.
Южное вино пьянило быстро, глаза заблестели, запели и дезинфицировались кто чем: кто пивом, кто водочкой.
Между тем до непьющих детей дошло быстрее, запоносило валом, рвало без устали, очков не хватало, и вначале загадили за сортиром и столовой, а затем и вокруг, не добежав, и за домиками и на пляже. Мне не забыть заплаканные, зареванные, большеглазые, удивленно обиженные, недоумевающие лица детей: как это? Какать хочется, а нечем, цедит по капле, а живот заводит жгутом, и хочется плакать и тужиться одновременно.
Матери потянулись с горшками, и до некоторых взрослых тоже дошло, и стали они гнать детей из сортира: мол, тебе и за кустиком… И люди бросились искать цыганку...
Как тут по лагерю и пляжу закружила черная весть: «Утонули! Слыхали? Студентки утонули!»
Их нашли в воде и били по щекам, пытались дышать во рты, но Виктора стошнило, а тела, как и были ватными, так и остались.
А цыганку нашли в душевой, и щипали, лупили по животу и по морде; наконец Татьянка вырвала у старухи номер…
И звонили, а связи не было. «Межгород дают, и ноль – а тройка срывается». Сторожа хотели отправить на велосипеде, а трупы занесли в наш домик и временно положили за стенкою на пол.
Я пошел к директору. Он при мне названивал и к 9-ти дозвонился, но «скорая» отказала - много вызовов, а в Одессе - я сам слышал - холера!
Это страшное слово, помноженное на карантин, выгнало меня к морю. Обходя последствия праздника, я вышел к волне, но с берега наваливал пьяный и рвотный угар, и казалось, море провоняло, и вдобавок смердело оттуда, из нашего домика, из-за перегородки.
На пути к сортиру догнал Виктора.
- Витя! В Одессе – холера! Я сам только что… у директора… в «скорую» звонил. Что думаешь делать?
В руках он сжимал по детскому горшку и, глянув по-боксерски, как отбрил:
- Сам говорил, с того света приехали. Что ж нам - не прошло и двое суток - чемоданы собирать?! Холера, чай, не у нас - в Одэсе.
И прищурившись, указал горшком вдаль, на белый подруливающий катер с темно-красным медицинским крестом на борту:
- А вот и он!.. Не обманула, значит… Вот и скупщик! Будем жить!
Наутро мы уехали. Плюнули на путевку, на море.
Может, зря?
