Дом, который Сэм

Виза

Обдумывая предстоящее собеседование в американском посольстве, - а вопрос был серьезный, в получении визы отказывали часто, - мы с женой решили: отвечать по возможности честно, правдиво. В очереди на собеседование я слышал, что хуже всего, если попадешь к этой толстой идиотке в роговых очках. На вопрос: «Чем Вы докажете, что не откажетесь возвращаться на вашу родину?» - приемлемых ответов, как выяснилось не было. Она считала, что всякий нормальный визитер, посетив американский рай, должен всеми силами, любыми изощренными способами пополнить ряды незаконной эмиграции.

На все попытки аргументировать: оставленными дома детьми и родителями, собственным бизнесом, незнанием языка, да чем угодно – эта патриотка будто бы делала пометку – «не вполне искренне» - что означало безусловный отказ.

Понятно, я попал к ней. И отвечал так: «Я люблю Киев, мою родину. Поэтому в США уезжать не намерен.»

Она поглядела на меня внимательно и не поверила.

Так бы, униженный и обозленный, я и отличал бы стопроцентных американцев, как толстых очкастых идиоток, если бы не Линда, «принимающая сторона».

Она послала в посольство телеграмму следующего содержания:

Всем, кому следует

Я была гостьей этой семьи в 1993 и 1995. Разумеется, я должна проявить ответное гостеприимство.

Д-р Линда Рокк

Как все-таки мы отличаемся! Если бы я обращался в посольство, мое письмо-ходатайство было бы пространным, просительным, напирающим на значительные заслуги Д-ра Рокк, как педагога и спонсора, оказавшей неоценимую помощь в организации культурного обмена, что способствует укреплению дружбы и сотрудничества между нашими странами и пр. и пр. То есть я бы сделал акцент на ее достоинствах и высоких моральных качествах. И совершенно не был бы уверен в результате.

Линда написала о долгах, которые следует возвращать. И в ее искренности никто не усомнился.

Нас впустили.

Так начиналась наша первая поездка в США в 1997. А в октябре 2011 состоялась вторая. И, надеюсь, не последняя. Теперь у нас мультивиза на пять лет. И мы уже не те, испуганные неофиты, а повидавшие и мир, и жизнь.

Многое изменилось. Украина уже не так любопытна американцам, о Чернобыле не помнят. И Штаты не столь притягательны, есть и Германия, и Норвегия.

Оценки сдержаннее, эмоции не зашкаливают.

Вот и хорошо. Можно браться за перо.

Линда

Каждый раз Линда приезжала к нам с целым чемоданом подарков. Но вручала не все и сразу в первый же день, а порциями, находя повод, и мы уже ждали вечера, ждали, как дети, когда, прервав чаепитие, она вдруг, улыбнувшись, будто вспомнив о чем-то далеком: - Я имею кое-что для тебя! - доставала из-под стола нечто, упакованное в новогоднюю бумагу и перевязанное ленточкой.

Следует заметить, что все они были подобраны с учетом интересов и желаний каждого члена семьи. Но как она догадалась, как узнала - до сих пор непонятно. Мне, например, досталась чашка с портретом Ван Гога, моим любимым, из музея «Метрополитен», подарочное мини-издание анекдотов Марка Твена с печатью его дома-музея, изысканный альбом фотографий - пейзажей на стихи Роберта Фроста (угадайте, из какого музея?); моей супруге - целая коллекция: платок, серьги, брошь, магнит на холодильник из музея «Изящных искусств». И дети, и старики, и даже собака были счастливы.

Видно было, что и она сама замирала, когда нетерпеливые ручки разворачивали-разрывали бумагу, находя там коробочку, и - Вав! - Боже, какая прелесть! - или еще лучше - в немом восхищении вынимали и показывали всем.

И все-же самое-самое она приберегала к концу поездки. Я был в восторге от книги стихов Евг. Евтушенко, подписанной автором мне - именно мне на вечере в Бостоне. А как она угодила отцу, вручив ему, майору в отставке, альбом о холодной войне СССР и США, выпущенный для участников саммита на высшем уровне.

Такое не стыдно было предъявить любой компании, поскольку и содержание, и происхождение, а, значит, и цены подарков - в музеях они, как известно, недешевые, - говорили сами за себя. А кроме того, чувствовалась, что и ей они интересны, в том числе и как повод поговорить о живописи и поэзии, «оранжевой революции» и Горбачове.

Первый же ее визит показал, что мы знакомы давно. Память о войнах, больших и малых, о дружбе и вражде, непоказное сочувствие Чернобыльской беде, внимание к старикам, детям, птицам и деревьям - все было близко. С Линдой мы подружились. И не только мы.

Благодаря Доктору Рокк, педагогу и финансовому сьюпервайзеру (что-то вроде зам.начальника районо), детский театр, представляющий на двух языках – украинском и английском, побывал с гастролями в США, причем наиболее одаренные смогли затем поучиться в американских школах, а трое из них – поступили в университеты, стали стипендиатами и после окончания получили приглашение в солидные фирмы.

Оптимизм, ясное мышление, практичность, твердость в принятии решений, умение слушать, патриотизм, любовь к литературе и истории, прекрасное владение автомобилем и фотоаппаратом, тяга к путешествиям и неутраченное любопытство…

Элегантная и уверенная в себе, она давно разошлась с мужем-пастором, сама воспитала троих детей и дала им превосходное образование; теперь у нее девятеро внуков, а также сестры, братья, кузины и их большие семьи по всей стране и друзья по всему миру.

Она боролась против войны во Вьетнаме, аплодировала Мартину Лютеру Кингу, примером служения родине считает Рузвельта и братьев Кеннеди, не уважает Бушей, поднимает американский флаг, когда приезжает на дачу и клянет олигархов - врагов Обамы.

Проживает в Честере, под Нью-Йорком и в Новой Англии, штат Массачусетс, на Кэйп Коде.

Короче говоря, 100% американка. И главная достопримечательность США.

Дом

- У нас две проблемы, – Линда улыбнулась, - дураки и дороги.

И я не понял, шутит она, или просто демонстрирует свою эрудицию, но если с дураками, особенно в правительстве, можно было согласиться, то дороги? Гладкие, прекрасно организованные, проложенные к каждому дому.

Как выяснилось, речь шла об американской мечте - собственном доме. И о пути к нему, о дорогах, которые мы выбираем.

«Одноэтажную Америку» я прочел еще в школе и, без особых проблем проживая в «хрущевке», дивился, как можно свести жизнь – единственную и неповторимую – к покупке недвижимости. Разве так уж важно – где жить? А палатка в походе? А вагончик в стройотряде? А коммуналка, не потерявшая тогда своей прелести? Однажды в Крыму мы с дружком поселились в мотоциклетном сарае и каждую ночь менялись, то он спал в длинной части, а я в короткой, для коляски, то - наоборот. Погода стояла ясная и комаров не было, а звезды светили вовсю!

Прошли годы и теперь уже доцент, читающий основы предпринимательства, был восхищен определенностью т.н. американской мечты. «Собственный дом.» Как же это правильно! Потому что - конкретно. Большая, ясная цель, определяющая будущее, жизненный путь. Не богатство – безмерное, абстрактное, а именно – дом, родовое гнездо. Образец для подражания, когда дети, вылетая из него, знают, что нужно строить свое, собственное, не только по необходимости, но и по традиции, семейной, фамильной, «так в нашей семье повелось».

В середине ХIХ века скромный дом стоил 500 долларов, и требовались десятки лет, чтобы накопить такие деньги.

Осознанная материальная цель, равновеликая трудовой жизни среднего американца, определила национальный характер, и прежде всего настойчивость и организованность. К этому следует добавить, что и могидж – ссуда под покупку дома лет, скажем, на 30 – заставляла заемщика следить за стабильностью получаемого дохода, иначе, если просрочить оплату, дом могут… Но лучше об этом не думать. То есть думать надо. Думать на этом пути вообще необходимо…

Дом в Честере, маленьком городке неподалеку от Нью-Йорка, оказался, как и положено, стопроцентноамериканским, и тогда, в первый наш приезд, показался большим, фешенебельным. На крыльце под белыми колоннами нас встретили миссис Дженнифер Рокк и мисс Эмма Рокк - мама и сестра. И повели по дому, показали спальни, гардеробные, ванные комнаты и туалеты на каждом этаже, кухню, оборудованную в том числе и посудомоечной машиной, гостиную, застекленную веранду и еще одну – открытую, на заднем крыльце.

Ясно, что такие дома строятся не только для детей и внуков, но и для пра- и прапра- . Я догадывался, что задача эта учтена и в выборе небольшого (соток 12-15), но достаточного участка, в комбинации цветника с элементами огорода, в выборе материала – где должен быть кирпич – кирпич, где дерево – нужные древесные породы, где шифер – отличная черепица. Дом для династии должен быть прочным, двухсполовинойэтажным, выкрашенным в белый цвет. Почему именно в белый? По традиции: чем мы хуже Президента? Ясно, ничем не хуже.

Белый, цвет чистоты, света. «Светлой мечтой всей прогрессивной семьи» и должен быть Дом. Воплощенной мечтой, реальной до-райской наградой за труды всей жизни, за что и дети, и внуки будут благодарить пра- и прапра-, а значит, и наследовать, и продолжать.

По этой причине и линдин дом мог быть цвета любого, но остался в моей памяти белым, и в силу этого обращенным скорее к небу, чем к земле, выражающим саму «идею Дома». Думаю, по этой же причине линдин дом выглядел тогда – в 1997 – излишне комфортным. Сейчас же я могу назвать его хорошим, достойно скромным, в самый раз.

Страна пацанов

Штатам – одиннадцать. Считайте: если США – 200, а Китаю – 2000 – в пересчете на человеческий возраст – пацан и Конфуций. По этой мерке нетрудно просчитать, что Германия, Франция, Россия – предпенсионного возраста. Боятся, что подсидят. Тридцатилетняя Япония в самом расцвете творческих сил! Украине, если считать от первых гетманов – 20-22, возраст выпускника. А Штатам – одиннадцать, как Тому и Геку, как тому пацану из «Последнего дюйма», или другому – из «Вина из одуванчиков», и персонажам Нормана Раквелла, и мне. «Я родился на острове Борнео в одиннадцать лет» - писал я когда-то, то есть вчера. Не потому ли Линда и повезла нас по одиннадцати штатам Восточного побережья? Штат за год?

- Я включила в план одиннадцать штатов, и еще – дистрикт Коламбия, как довесочек! – сообщила она в аэропорту, прищелкнув пальцами так, что мы просто обязаны были завизжать – Вав!

И мы завизжали.

История Дома

- Дом начал строить мой прапрадед, а завершил – дед. Три поколения.

Линда взяла с полки альбом:

– Это мой отец, вот – дед, прадед. А вот здесь в кресле – мои прапра – Лу и Джо. Первые американцы в нашей семье. Мы храним их письма. А это, – Линда перевернула страницу и в прозрачном файле я увидел пожелтевший листок, - автобиография Джо. Родился в 1818 в Манчестере, Англия. В 1826 – да-да – в возрасте 8 лет, семья была многодетной - начал работать на шахте. Рабочий день – 12 -14 часов. В 11 лет работу бросил, ушел. Устал. «Закон о бродягах» заставил снова пойти в шахту. В 15 лет встретил Лу, но о семье не могло быть и речи. Ему было 16, когда он прибыл в Штаты. За лучшей долей, как говориться. И снова, после многих мытарств – снова шахта. Но условия – и труд и быт и оплата - уже были иные. Через год вызывает Лу. Начинает учиться, вечерами, ночами – школа, горный колледж. В 23 – мастер, в 26 – начальник смены. В 32 – дипломированный горный инженер. Семья растет. Дети подрастают и разъезжаются по стране. Вместе со старшим, - Джим идет по его стопам, – начинает строиться.

Как все похоже! И с моим дедом было то же – и сиротство, и голод в двадцатые, и с бабушкой встретился, когда ей было 15, и в свою первую квартиру, – а до того – бараки, общага, - в первую свою квартиру, долгожданную, обставленную покупной мебелью - въехал 22 июня 1941 года…

Я слушал Линду и убеждался: семейная память у них минимум на два поколения больше. Я начинал понимать, что ни трипольцы, ни арии, ни протошумеры, ни скифы – не ими измеряется память народа, а средней семейной памятью, и вся эта память вращается вокруг конкретного участка земли и возведенного на нем строения.

Русское чудо в Филадельфии

- Праздник начинается в Филадельфии, у здания, где была объявлена независимость. Это особое место. Это – как у вас Кремль, то есть, извините, в России. Туда – уже сообщили – прибудет Тэд Тернер, Джейн Фонда … - Линда называла фамилии, – и попробуем мы. Конечно, если удастся припарковаться. Это – проблема. В последние годы мне приходилось бросать машину далеко и идти пешком. Хорошо бы успеть, - сообщила, выезжая на автобан.

Автобан описывать уже бессмысленно. Не многим отличается и центр Филадельфии от Киева в часы пик. Впрочем, одно отличие есть. У нас машину поставить можно, пусть под угрозой штрафа и эвакуатора, а здесь не ставят, потому что нельзя, а кроме того – штрафы.

Подъезжая к центру, Линда озабоченно завертела головой, и так же озирались водители перед нами. На лицах у всех – увы, без шансов. У бровки вплотную стояли счастливчики, прибывшие на шоу ранним утром, и предположить, что кто-то из них уедет, освободит желанное – нет – вожделенное! – местечко, было столь же невероятно, как и представить, что Джейн Фонда-Тернер снимает свое красное суперплатье, о котором столько писали и говорили на СиэНэН, и протягивает его Линде со словами: - Возьмите, милая. И Теда впридачу, и место на сцене, и место для авто! Сегодня – ваш день!

- Ах! – вздохнула Линда, уловив мои фантазии. - Они все чаще сворачивают налево. Надо уезжать из центра.

И тут я вдруг заявляю: - За тем поворотом мы получим место. – говорю я, совсем не понимая, откуда это взялось, и почему – мы, ведь перед нами – очередь, но повторяю: - Вперед, да, сразу за поворотом.

Мы повернули, задержавшись на перекрестке, и как только джип перед нами проехал дальше, освободив место для выезда, - от бровки, мигнув левым глазком, резко вывернула дама в красном; поджав при этом переднего, засуетившегося, понимающего, что как-то надо бы сдать назад, замигавшего нам аварийкой, мол, это мне, мое…

- Это – моё. – произносит Линда, твердо и жестко, как акула капитала. - Йес! Хиа ви а! – голос ее звучит победно, и, оборачиваясь, Линда вдруг пристально смотрит на нас: – «О, эта загадочная, таинственная русская душа!» - говорят ее глаза. А мы молчим смиренно. И что сказать? - Чудо.

Что было дальше? Речи, гимн, хор афроамериканцев, красное платье Д.Ф., волонтеры в одежде того времени… Интересно, конечно. Но с чудом-то не сравнить.

Хаус и Хом

«Настоящим родовым гнездом, - сообщал Хаус, - я ощутил себя на рубеже веков – ХІХ и ХХ. А знаете, почему? Неправильно. Достроили меня раньше, в восьмидесятые. Все просто. Джо и Лу дождались правнуков! А правнуки проводили стариков из дома, где родились. Круг замкнулся. Обычный дом стал Домом. В английском для этой метаморфозы предусмотрены два слова: Хаус и Хом. Ёмкие слова. Хаус – произнесите – Ит из май хаус! – звучит «Как просторно!», как будто хозяйка показывает его гостям (или покупателям), обращая внимание на обилие света и воздуха. А Хом – с продолженным «оу» - норка, тёплая берлога хомяка, место у семейного очага, первое слово-звук санскритской мантры «Ом мани падме хум», мантры, приводящей в равновесие дух и плоть, пространство дома и Космоса. Вот почему Дом – есть точка соединения времени и пространства. Четыре поколения – закольцованный век - и четыре угла отдельной жилплощади – и есть Квадратура круга, разрешаемая самой жизнью. И опять – все сначала.»

Перечитывая Ильфа и Петрова, я понял, почему так мало изменилась жизнь американской провинции. В аптеках, правда, уже не перекусывают, а в Кристмас Три шопе сплошной китайский товар, но почта та же, и библиотека и пожарная команда, и заправка… И полупустые церкви говорят о том, что в центре этого мира по-прежнему Дом, Особняк, храм личной свободы и достоинства.

Джем

Линда нажала кнопку на руле - это ограничитель скорости, - и мы полетели из Филадельфии в Вашингтон. День независимости не ждет! И, конечно, попали в пробку - в «джем» - в нечто перетертое, перемешанное, варёное под июльским солнцем, тоскливое, беспросветное. Впереди, сколько хватало глаз, все было заполнено автомобилями. Народ заметно нервничал - как же, сегодня салют, фейерверк в Вашингтоне - тот, самый, собирающий полстраны. Справа от нас в открытом красном кадиллаке остановился моложавый седоватый блэк (именно так, а не неграми, следует называть афроамериканцев, ниггер - это оскорбление) с женой и двумя детьми.

Он заговорил и, перебросившись с Линдой парой слов, согласился, что задержка часа на два, не меньше. Линда достала путеводитель, а я решил поспать согласно хорошей туристской традиции. Однако сон не шел. Слева, пользуясь новомодной мобилкой, болтала какая-то блондинка: она неторопливо кляла «джем», и дорогу, которую выбрала, и полицейского, выписавшего ей штраф за парковку. Линда покосилась на нее, как и следует коситься на блондинок за рулем, но ничего не сказала. Над нами пролетел полицейский вертолет. Блэк показал на него пальцем, и они с Линдой обменялись улыбками. Причем Линда принялась поправлять прическу, и блондинка, сделав паузу, тоже взялась за макияж. В самом обычном технологическом смысле у авто поехали крыши, кто-то принялся наминать сэндвич, дети присосались к коле. Пожилая пара, надев панамки и очки, откинулась, подставила лица солнцу. Зазвучала музыка. Линда тоже включила маг, запел Джо Денвер, и тут снова откликнулся блэк, одобряя линдин музыкальный вкус - Сэм, представился он, и они разговорились не на шутку, так, что и жена его, кормившая детей, всучила и ему сэндвич, и блондинка в красном платье, в точности повторяющем то, что мы только что видели на Джейн Фонде, но вдвое короче, вышла с мобильным из машины, и не переставая трындеть, полезла в багажник. Линда порылась в бардачке, поменяла кассету. Запели «Битлы». - О! - Еще шире и обольстительнее заулыбался Сэм, и попросил погромче. Он сдал чуть назад, и только зазвучала «Облади-облада» - вышел из машины - Громче! Громче! – и принялся танцевать, нет - пустился в пляс! - ловко, ритмично, как они умеют, элегантно. Народ мгновенно забыл о пробке. Начали подпевать, хлопать. Только старик и старуха не реагировали, разомлев. - Им нужен Глен Миллер! - Скорее, Бах! - смеялись соседи. Но Линда не слышала. Линда глядела на него с восторгом, и казалось и он танцует отчасти, а может и не отчасти, для нее. Блондинка бросила рыться и заиграла худыми бедрами. Кругом зашумело, вышли из машин, вспомнили о празднике. А он плясал, легко и самозабвенно, попадая в ритм, но чуть медленнее, с той самой неуловимой задержкой, что отличает хорошего танцора.

“Битлы” выдавали, Сэм плясал. “Джем” свистел, бил в ладоши. Но тут пролетел вертолет. Далеко впереди загудели моторы. Все поспешили занять места. Завелись. И только старики, видимо уснув, лежали без движения.

- Уж не Моцарта ли им поставить? - хохотнул Сэм, но тут загудели клаксоны, старики дернулись.

- Меня зовут Сэм! - напомнил Сэм, передавая Линде визитку.

- А меня, Линда! - напомнила Линда, пряча визитку в портмоне.

Знакомство с Америкой и должно быть таким: без усилий и церемоний, словно с новым, но близким человеком, как тогда в “джеме”. Тогда и Америка будет тебе открыта, и откроется неожиданно и естественно. И ты поверишь: вот она - настоящая.

Торнейдо

Дом скрипел. Я проснулся от завывания ветра, и вспомнил - «по прогнозу нельзя исключить торнэйдо!» - сообщал накануне диктор, явно беспокоясь о Хаусе.

Тревожные нотки в его голосе поначалу взволновали и меня. Но пятерка по географии вернула спокойствие - на эти широты ураганы не залетают.

- А здесь что, бывали торнэйдо?

- Нет, не бывали. - Линда не уловила иронии. - Но возможность такая есть. Впрочем, я уверена, дом выдержит. Повода для волнений не вижу!

Проснувшись ночью, я подошел к окну, и припоминая историю дома, слушал скрипы, и стоны, и ворчанье. Казалось, он недоволен. «Ну и что, что пятерка?! Сказано же - «нельзя исключать». Понятно, я вам не домишко Дороти из страны Оз. О чем строители мои прочли еще в детстве. И запомнили, фанеркой не баловались, строили добротно. Но ведь ни кто-нибудь - солидный канал сообщил - слышите, как завывает… У него - пятерка?!»

И я понял: миф о торнэйдо прижился потому, что волноваться о близком - нужно, это по-человечески, достойно. Так только и превращается Хаус в Хом, обретая душу, в Свит Хом, как поется в песне.

И дом, прислушиваясь, гудел, гудел одобрительно, передразнивая москитос, тысячами атакующих окна: - Фигушки вам! А москитные сетки нашто?!

«Мы все - иммигранты»

На указателе при въезде на Шедоу-роуд, линдину улочку на Кэйп-Коде, я обнаружил фамилии Bleeznjuk и Nalbandian.

- Странно выглядят наши фамилии, даже написанные латиницей, среди всех этих Смитов, Джексонов и Мак-Кинли.

- Ничего странного. Мы все иммигранты! - Да, мы все приезжие, - повторяла Линда, и мне показалось, что это - пэлайт, этакий реверанс в нашу многострадальную сторону. Однако, гордость, звучавшая в линдиных словах, заставила задуматься и исследовать это феноменальное явление...

Наш иммигрант проходит 12 последовательных кругов, или если хотите, стадий, этапов - как кому нравится, периодов, все-таки, скорее кругов, именно кругов:

1-ый - он боится не получить работу и стыдится жить как приживалка;

2-ой - он имеет работу и стыдится этой новой непрестижной работы;

3-ий - он, наконец, имеет престижную работу, но боится, что это временно;

4-ый - он имеет постоянную престижную работу и стыдится, что променял Родину на кусок хлеба;

5-ый - он имеет все, но стыдится, что внуки не понимают по-русски.

То есть стыд и страх сопровождают его постоянно, и отражаются в его глазах, хотя и распределяютcя неравномерно. У некоторых левый глаз набрякает, а правый остается практически прежним, у других наоборот - левый сверлит, а правый щурится. У большей же части оба глаза покрываются тоненькой плёночкой, отчего и блестят сверх обычного. Они как бы потеют от сего резонирующего сочетания стыда и страха и наливаются. Но упаси вас бог вообразить, что это накопившиеся слезы или затаенная печаль, или личная драма - о, ноу - это самые обычные глаза иммигранта на первой, второй, третьей, четвертой и пятой стадиях ассимиляции.

С течением времени пленочка утончается, глаза усыхают как соляные озера и белеют как тальк, скрипуче и тускло.

Последние семь этапов находятся за пределами жизни иммигранта, причем четыре из них касаются его детей, а еще три - внуков, кои действительно донт андерстенд зис крэйзи дьедушка энд хиз стьюпид сториез.

Чего ж ты, старый дурак, ехал, если тоскуешь?

Чего тебе здесь не хватает?

Музеи богаче, реки чище и шире, жидом не обзывают, питание, условия - что там говорить?!

Дети окончили колледжи, и никто их не грабит, не режет, две машины, дом - три бедрумз, деньги вложены с умом, прошлым летом ездил на могилу мамы в Крыжополь?

Что еще?!

Утренняя газета, дневное пиво, вечернее виски, 89 каналов, газонокосильщик приходит, кролик живет в саду по имени Петрик, почему Петрик? Для чего - Петрик?

Старый дурак...

Москитос

О! О них говорят и предупреждают не меньше чем о торнэйдо. Я случайно приоткрыл окно вместе с сеткой и получил от Линды целую лекцию о коварстве. Оказывается, в отличие от наших комаров, честно предупреждающих о себе писком - мошки подлетают бесшумно. Теперь мне ясно, почему эта полная дама в роговых очках из посольства мне не поверила, мне понятны ее чувства по отношению к мириадам москитос всех наций и народностей, атакующих визовые отделы американских посольств. Количество заявлений на получение «грин карты» - вида на жительство в США – постоянно растет и украинцы в этом списке среди лидеров. Иногда мне кажется, что домовитые украинцы, оказавшись на перекрестке войн и революций, с особой тягой подались в Америку. С надеждой обрести здесь и хаус и хом. Впрочем – на ярмарке в Честере, куда Линда повела нас в первый же вечер – ни славян, ни англосаксов я не увидел. Латиносы, китайцы, индусы…

- А где же Америка?

- Это и есть – Америка. Ничего. В третьем поколении они все уже будут янки, пусть не 100-процентные. Пусть - на пути...

- И вы не боитесь на этом пути потерять американские ценности?

- Какие конкретно?

- Вы считаете, что китаец привнесет уважение к личности, индус - предприимчивость, а пуэрториканец – законопослушание?

- А их никто не будет спрашивать. Наш образ жизни перемелет и выдаст смесь, где у каждого будет взято лучшее: у китайца – трудолюбие, у индуса – любовь к природе, у «латиноса» - стремление к свободе. Почему лучшее? Потому что наша – американская – мечта способна объединить именно позитивных, семейных, стабильных, законопослушных, короче говоря - домовитых личностей. А остальных сметет, как мусор.

И посмотрела на меня победно.

«День благодарения»

У Нормана Раквелла, замечательного американского художника, есть картина с таким названием.

За праздничным столом – большая американская семья. Четыре поколения. И вот бабушка и дедушка торжественно вносят блюдо с индейкой. То-оки благоухает, корочка пузырится - носа и глаз не отвести. Индейка – центр. И композиции, и мира, в котором живут старики.

«Помнишь, Мери, как замирало сердце… Грэнни заносит блюдо, и все не сводят глаз, все уже держат вилки наготове.

- То-о-ки! Еще бы! И все ждут разделки, чтобы и мясо, и корочка и дрессинг, начинка, были уделены всем. И, кушать не торопясь, и просить, протягивать тарелку за добавкой, и наминать за обе щеки, забывая обо всем.»

Старики помнят. Это было. И осталось в памяти, хранящей и запахи, и благоговение.

Однако, на картине - иное. Дети словно бы и не заметили главное блюдо. И внуки отвернулись. Заняты общей беседой. Глазом не повели.

«Я так старалась…

- Они другие, Мэри. Они соскучились, у них много новостей. А токи… Они могут иметь ее каждый день… Ну, ясно, не такую, как у тебя… Но, разве мы не этого хотели?»

Вот такая картина. И на ней – весь двадцатый век – путь от бедности к изобилию. От трудов и тягот – к успеху, духовной свободе.

Мэри растеряна.

Собственно, о чем сожалеть? На картине, написанной Раквеллом в пятидесятые, они еще не наговорились. Лет сорок они будут лопать фаст-фуд, но уже к концу века с удвоенным благоговением снова начнут ценить и восхищаться тем, что сделано своими - бабушкиными ручками. Они наговорятся, и будут нахваливать бабулино чудо, и снова возьмутся за руки и опустят глаза для молитвы.

У Раквелла есть, кажется, и такая картина.

Страна «летунов»

- Ну что это за семья - дети разлетаются, родители доживают сами. Ты права - если к семье применимо слово «эмиграция» - вы все эмигранты. Этот принцип – жить, где работа, а не наоборот - подрывает семью, разрушает Дом. - Вот в Китае отношение к родителям…

- Если ты имеешь ввиду героя народных сказок Ли Пэна который раздевался донага и спал рядом с родителями, чтобы комары кусали его, а не их - то мы поступаем иначе - мы ставим москитные сетки.

И потом - работа - это деньги, а деньги - это возможности - и видеться, и помогать старикам, если надо. Впрочем, где ты видел у нас стариков?

Бегу на зарядку. Ветерок с бэя, в лицо. Бегу, как могу - трусцой, потихоньку. И меня догоняет мужичок. Видно, постарше, но живой. Бодренький такой. Хэлло, хэлло. Перебросились парой слов.

- О, Украина… Азия! Далеко! Я тоже, пока молодой, хочу подальше - Новую Зеландию посмотреть, Тибет, мыс Горн, Мадагаскар… А когда стану старый - буду ездить в Европу.

- Во, - говорю, - и у меня такой план. А сколько вам сейчас?

- На будущий год - уже девяносто. - И, махнув на прощанье, сбежал по лестнице вниз, на берег. А я остался. Мне по песку тяжело.

Лихо обогнув места для инвалидов, затормозил спортивный «Ти-Бёрд». Дверь приоткрылась и внизу показался один костыль, затем второй. Водитель весь прятался за дверью, но вот спустилась одна туфелька, затем вторая, дверь распахнулась и я увидел старушенцию, то есть старушечку, сгорбленную, чуть выше своих палок. Хлопнув дверью, она поковыляла на почту, уверенно, споро, переставляя сначала на пол-колымашки одну палку, вторую, правую ножку, левую - чух-чух, раз-два.

- Я знаю ее. - сообщила Линда, - когда дверь за нею закрылась. - Мисс Голдуотер - в нашей литературном кружке, при библиотеке. Она почти не слышит, но заседания не пропускает. А живет как раз там, куда ты бегаешь на зарядку, над обрывом. И видит все, и следит за всем.

- Так это она вызывает полицию, если кто-то вышел на пляж в узких плавках?

- Нас много таких. - улыбнулась Линда. - Впрочем, зависит от плавок.

Но мы не успели договорить.

Мисс Голдуотер добралась до машины. Открыла дверь. Швырнула туда палки. Села, завелась и так газанула с места, что Линда присвистнула.

- Ее предки были пиратами или конгрессменами?

- Да… - задумчиво проронила Линда. - Впрочем, мой тезка Джонсон был не лучше Барри Голдуотера, хотя и победил с большим отрывом. Меня беспокоит другое. Отсутствие у нее наследников. Не в смысле имущества, а в смысле плавок.

- Секрет долголетия... – Линда на секунду задумалась. – А вот как раз то, о чем ты говорил – мы живем отдельно от детей, и справляемся с этой жизнью сами, и содержим в порядке свой дом, и участок, а если хватает сил на это – то и пляж, и нравственность тех, кто на пляже. Чистый пляж расскажет о стране больше, чем сотня политиков.

Кстати, я кажется говорила тебе: во все национальные парки американец покупает «вечный» билет – за 10 долларов на всю жизнь – и еще во множество музеев! Это хороший стимул пожить подольше!

Дороти

У Линды - два сына и дочь. Огромные Боб и Джек и миниатюрная Дороти. Они с дочкой, как сказала бы моя бабушка - цвай-пара, то есть похожи и внешне, и по характеру. Линда-2 живет с мужем и детьми под Нью-Йорком, в лесу, в большом трехэтажном особняке.

Мы свалились к ней на голову накануне мужниного дня рождения. Впрочем, они с мамой все так спланировали. В напряженном графике Дороти это был единственный свободный день, завтра - именины Рона, а через три дня - важная командировка в Европу - четыре страны за пять дней. И ей - топ-менеджеру одной из крупнейших в мире табачных компаний - необходимо готовиться. Линда говорила о дочери с гордостью. «Планирование - ее конек. Все-таки в Гарварде еще кое-чему учат!»

Нас встречали у ворот - внучки повисли на Линде, засыпая вопросами и поглядывая на нас, а Дороти - румяная, откровенно беременная - ждем мальчика! - повела нас по дому.

Тогда, в 1997 об «умном доме» знали немногие, и Дори искренне восхищалась тем, как Рон спланировал и оборудовал экономичную систему энерго- и водоснабжения, видеонаблюдения и охраны, демонстрировала, как устроена очистка и подогрев басейна, показала гардеробные, по размеру не уступающими комнатам для детей, и, наконец, повела в кухню, сообщая о такой бытовой технике, что у моей жены уже не было слов и она тихо постанывала.

- Завтра у нас 17 человек, - сообщила она, надевая фартук, поглядывая в окно, дожидаясь мужа. - А вот и Рон! - и девочки побежали встречать отца.

Небольшой, коренастый, он появился на пороге и, бережно обнимая женушку, заговорил о том, что Джойсы как всегда перепутали, и звонили, извинялись, что не могут вылететь сегодня, какие-то проблемы в Чикагском аэропорту, а когда я сказал, что ждем их завтра - ты себе не представляешь, как они были счастливы.

- О, Джойсы! - покачала головой Дори, - в своем репертуаре. Они вам понравятся, - сказала она так, что и нам стало ясно - и мы в числе приглашенных.

Рон переоделся и спустился помогать. «У Рона - итальянские корни. Его паста и барбекю, о! - пальчики оближите.» И в этот момент прозвучал звонок.

- Дори, тебя. Это твой шеф, - передавая трубку, шепнул Рон. И она, мгновенно переключившись, ушла в разговор, и как только положила трубку - прищелкнула пальцами, ну точно, как Линда: - Йес! Мне дают еще регион - Норвегию - пятый, вот только вылететь придется завтра. Что ты думаешь об этом, хани? Брать?

- Конечно, тем более ты уже согласилась. Ничего, перенесем на неделю. Я обзвоню гостей, а ты иди - готовься.

- Новый регион, - пояснила Линда, - это еще 20 тысяч. Неплохая прибавка к тем 120, что Дори уже платят.

- В год? - переспросил я.

- В месяц. У Дори зарплата лишь немногим меньше дохода, что получает Рон от своего африканского бизнеса. Семья растет, у них большие расходы, и по дому, и образование детей потребует затрат. Но я думаю, после рождения сына она уйдет и займется детьми.

- Уйти?! От таких денег? - не могли мы поверить, и почти угадали - Дори удержали еще на два года, но после рождения пятого ребенка - снова мальчика! - она ушла, занялась воспитанием и благотворительностью.

Полчайнойложки

Если разделить чайную ложку перегородкой вдоль на две половины и одну из них отрезать - получится полчайнойложки. Я не мог предположить, что такое бывает, и купил ее тут же, не торгуясь. Оказалось, изделие это начала прошлого века. На покупку Линда отреагировала сдержанно - йес, фанни, прикольно - а я всё не мог выпустить из рук, всё рассматривал, игрался.

Очень она мне понравилась. И экономностью, и полным соответствием тем кулинарным рецептам, где сказано - пол, или полторы чайных ложки, или четверть - недосыпьте немного в мою - то есть в полчайную - и получите четверть.

У нас я ничего подобного не видел, разве - ложечки для микстуры, но там другое, там мерные метки, а так, чтобы физически…

Помню, меня умиляли монеты достоинством пол- и четверть копейки - «деньга» и «полушка», - завораживали - вот ведь какая рачительнось, какая бережливость есть в русском народе.

А сейчас - полложечки. Стало быть они минимум вдвое экономнее нас, вдвое практичнее?

Дом-музей Франклина Рузвельта

Патриотизм – важнейшая черта американского менталитета. История страны значительно короче (если не считать индейский период, который, как правило, и не принимают во внимание), чем у азиатов или европейцев. Поэтому каждый факт национальной гордости следует умножить на коэффициент, в числителе которого, скажем, 5000 лет египетской цивилизации, а в знаменателе – 200, или в крайнем случае - 500 лет послеколумбовой американской. Не хотите множить на 10 – множьте на 3, и вы точно не ошибетесь – средний американец искренне, с утроенной силой гордится своей страной – самой демократичной, развитой, богатой.

Ритуал поднятия национального флага на даче – для Линды не шутка и не баловство. Этим флагом был накрыт гроб ее дяди, погибшего во Вторую Мировую. Дядю – маминого брата – в большой семье Рокков любили особенно. Вот он в центре довоенного фото – вылитый Столяров в «Цирке» - блондин, крепкий, улыбчивый, племянницы и сестренки льнут, родители и младшие братья гордятся… Такого парня я видел не раз: на плакатах (в форме национальной гвардии), в комиксах, рекламе орешков. Такой, знаете ли, типичный Джон, или ласково, Джонни.

Франклин Делано Рузвельт на такого «Джона» не похож. Но Линда решила: его дом-музей мы должны посетить в первую очередь, обязательно.

- Ф.Д.Р. спас страну дважды, - выруливая на шоссе, сообщила она, - от великой депрессии и великой войны.

И принялась рассказывать о нем, лучшем из президентов. Я слушал, кивал, засыпал и просыпался, а Линда все говорила о том, что каждая комната в его доме, - и гостиная, и кабинет, и библиотека, - может быть больше расскажут о его корнях и душевных качествах, чем десятки монографий, - о чудесном вью из окна спальни на родные поля, речушку, далекую рощицу, о милом увлечении безделушками, за каждой из которых – история, если не притча. Говорила, подчеркивая ум, честь и совесть наилучшего представителя американского народа.

По дороге остановились в Вест-Пойнте.

Кузница кадров для Пентагона встретила шагистикой – строевой, с речевками и окриками сержантов. Я приглядывался к курсантам и поражался: где они – правофланговые джоны, шварцы, рембо? Ни одного. А повторилось то же, что и на ярмарке в Честере. Сутулые юноши в очках, косолапые толстушки, хлипкие пуэрториканцы, китайки, индусы… Джон Сильвер назвал бы эту команду сбродом, а я принялся искать аргументы в пользу детей компьютера.

Ли перехватила мой взгляд и улыбнулась.

- Главное – патриотизм. Их воспитывают патриотами. Воспитание патриотизма – важнейшее достижение американской культуры, нашего образа жизни. Не торопись делать выводы.

И я закивал, мол, конечно, сомнений нет. Тем более место какое красивое – Гудзон.

- О, да! Вид на Гудзон – мы говорим Хадсон-Рива – поистине, поистине… Разве можно не испытывать чувство родины здесь, где все дышит историей: борьбой за независимость, сражениями Севера и Юга. Хадсон-Рива – именно это место есть во всех учебниках. О нем знает каждый американец, как ваши дети – о Сталинграде и встрече на Эльбе.

Я кивал, не будучи, по правде говоря, уверенным в наших детях, то есть в наших педагогах. И дивился тому, как чисто кругом, какой вкусный сэндвич купили в казарменном ларьке, и до чего ухожены деревья в воинском парке: каждое с бирочкой, с инвентарным номером, причем жетон крепился на гвозде с пружинкой, чтобы не болтаться от ветра и не звенеть…

И снова в дороге. Четыре часа в один конец оказались утомительными. Мы еще не отошли от перелета, разницы в часовых поясах. А как подумаешь, что обратно столько же…

Впрочем, подумать об этом мы не успели, Ли уверенно припарковалась и ничуть не уставшим голосом сообщила:

- Йес! Хиа ви а! Прибыли.

И мы поспешили, захватив паспорта, деньги, блокнот и ручку, «Историю Соединенных штатов», словарь, запасные пленки для фотоаппарата и кассеты для видеокамеры, первой, купленной специально для этой поездки. Пошли по дорожке. Дом – большой трехэтажный – желтел за живой изгородью. Я замешкался, готовя фото и видео, а Линда пошла к кассе и остановилась, разглядывая прейскурант. В рамке над окошком кассира было всего две строчки:

Эдалт – 28 долл.

Стьюдентс – 14 долл.

То есть – взрослые – 28, учащиеся 14 баксов. Ли наклонилась к окошку, спросила, есть ли скидки для граждан бывшего СССР. Снова изучила прейскурант. На секунду задумалась, и подытожила:

- О, ноу. Итз ту мач. Слишком дорого.

И, развернувшись, пошла к машине.

Мы двинулись следом, в общем-то соглашаясь. Стоимость билетов действительно была высокой. В конце-концов, что там смотреть? Мебель? Какие-то цяцьки на письменном столе? Портреты родственников? Тогда мы не придали этому маленькому фиаско в начале турне особого значения. Ну, съездили, ну, не попали… И только по прошествии времени я понял: для Линды – 100% американки – принять такое решение было непросто. Слишком значим для нее престиж: личный, семьи ветерана, страны, слишком весом авторитет Ф.Д.Р. в истории и культуре Соединенных Штатов, чтобы вот так развернуться, сказать «Ноу!», и уехать несолоно хлебавши.

И все-таки решение было скорым и окончательным. Почему? Что перевесило? Неужели деньги? Собственно и деньги-то – для нее, конечно, - были не слишком большие. При пенсии в три тысячи в месяц – девяносто, что для меня – десятка, немало, но и не смертельно. Нет, что-то другое… Рачительность? Протест? Отказ от необоснованной, явно завышенной цены? Почему в «Метрополитане» – 12, в музее Кеннеди – 8? А может быть – субъективное ощущение ценности доллара, память о том, полновесном баксе сороковых и пятидесятых, и как трудно было заработать каждый, и как много можно было купить за один бакс у себя и у нас, в Украине, да что в Украине – по всему миру…

Надо сказать, что на то время, 56 долларов за двоих, были для меня суммой немалой. Переведя в гривны, а гривны - в купоно-карбованцы, я сравнил с тогдашней зарплатой, не превышавшей ста долларов в месяц, прикинул, какую сумму взяли с собой на подарки и сувениры.

И все же, что-то не складывалось. Я подумал, не следует ли учесть воспитанную рынком страсть к малой выгоде? Даже не страсть, а целую стратегию непременно дождаться дискаунта, выговорить скидку, а нет – что ж, на нет и суда нет, в другой раз… Или вот еще – бюджет. Наверняка, Линда заранее определила бюджет по нашему приему, а эта сумма выпадала…

В тот момент, когда шли обратно к машине, я об этом не думал, а сейчас, с позиций человека со средним достатком отвечал себе так: «Я бы купил, конечно. Более того, я бы на ее месте купил и тогда, в 1997, когда зарабатывал значительно меньше, и этого с трудом хватало на жизнь. Почему? А по всему: гостеприимство, и первый, считай, день, и патриотизм, черт его дери. Просто – стыдно…

…поиск иного решения?..

Впрочем, ни о чем тогда я не думал. На душе было кисло. Даже унизительно. «Французов бы она вряд ли…» - нашептывалось кем-то. И вдруг Линда обернулась – Да! – и пошла к дому-музею, повела нас обратно. Я не знал, могу ли я предложить свое финансовое участие в покупке билетов – не обижу ли? – у нас в Киеве я, естественно, не позволял, чтобы она потратила и цента… Ли шагала широко, уверенно и, обогнув изгородь, неожиданно повернула, причем, направилась не к центральному входу, не к кассе, а обошла дом и вывела нас к заднему крыльцу, рядом с которым располагался небольшой указатель «Шоп».

Обратившись к охраннику у выхода, Линда спросила, на каком этаже находится магазин сувениров. – Ах, на нижнем этаже! – Поинтересовалась, можно ли купить сувениры и, поблагодарив, вошла, поманила и нас за собой. Оказавшись внутри, она явно пошла было к шопу, но не доходя, свернула на лестницу и – да! - на второй, на третий этажи музея, принялась показывать, рассказывать, бегло, но интересно – и снова на второй, первый… Мы обошли все. Кажется, в шопе она купила нам по открытке доллара за два, при выходе поблагодарила охранника за удачные сувениры для наших гостей из бывшего СССР.

- О, пожалуйста, мэм! Из СССР, мэм?!

К машине шла прежняя, уверенная Ли.

А дошли - и Линда подмигнула, прищелкнула пальцами:

- Йес! Мы сэкономили восемьдесят два доллара!

И мы закивали.

Сэпрайз!

Линда - человек удивительный. Вот только что она с восторгом описывает, как Джейн Фонда - О, Ай лав хё! - прошла рядом, совсем вот так, и Линда даже успела коснуться ее платья. «Это последнее платье Версачи! Их мгновненно расхватали на 5-й авеню - это очень, очень дорого!» Или вот она увлеченно рассказывает, как ей удалось получить в подарок 8 - восемь! - фотоаппаратов от банка, где у нее счета - узнав об акции она мгновенно разделила депозит на 8 - восемь! - частей - открыла восемь! счетов - и «вот камеры - каждому владельцу счета! У меня большая семья!»

И тут же смеётся и подтрунивает, - над маминым склерозом, и мужем-пастором, «хвала Господу, бывшим», и над президентом, и над страной, и над народом, страдающим апатией и обжорством и «упорной бессмысленностью многочасовой болтовни за едой».

Этого она особенно не терпит. Я имею ввиду пустые по ее мнению привычки и ритуалы. Помню, на экскурсии в Чернигове нас пригласили в монастырскую трапезную, пообедать. Мы расположились за одним из длинных братских столов и принялись ждать, пока в церковном помещении рядом с трапезной монахи закончат обеденную молитву.

Линда ёрзала на стуле, вслушиваясь в заунывное пение за стеной, и вдруг предложила всем полезть под стол.

- Это будет круто! Представляете, они заходят, рассаживаются за столы... А тут мы все выскакиваем из-под столов и кричим – все: - Сэ-прайз!! А? Класс?!

Комьюнити

- А ведь у вашей «мечты» есть большой недостаток.

- Какой?

- Она слишком конкретна. Как-то и неинтересно даже - вся жизнь заранее известна. Вы, - сказали бы буддисты, - отождествились. Вы несвободны, вы привязаны к ней…

Линда слушала, и кивнув - «так, все понятно», - сообщила:

- Здесь недалеко есть комьюнити, монастырь. Я там не была, а вам, думаю, будет интересно. Говорят, там очень красивая базилика, и вообще…

- Католический или православный?

- Думаю, ни то ни другое. Но принимают всех, кто верит в Христа.

- Протестантский? А разве у протестантов бывают монастыри?

- Вот! Тебе уже интересно. В Америке бывает всё!

В шопе, расположеннном у ворот сообщества, к нам подошла приветливая дежурная, и спросила о цели нашего визита. А когда узнала, что мы с Украины заулыбалась еще шире, - Я сейчас позову сестру Марту, она изучает русский (вы говорите по русски? - очень хорошо!) и набрала ее тут же, и Марта уже шла нам навстречу, радуясь и извиняясь за пуа-русски.

«Я была в России, в Куремаа, женски монастир-е, - правильно?- спросила, выговорив фразу, Марта и обрадовалась, когда мы, включая, почему-то Линду, дружно закивали.

- Да-а! Нас приглашать Алексис бишоп жить два месяц-а?- и мы снова закивали. - Вот! Как хорошо! - засмеялась Марта. И я вставил, что эстонский монастырь в Куремаа поразил меня своим грушевым садом - Бере! Настоящий сорт Бере, медовый! И созревает до полнейшей спелости. В Эстонии - это ли не чудо?

- О, хани! А-а! Бере! - Марта расплылась окончательно и в таком сладчайшем состоянии ввела нас в храм.

Казалось бы, откуда взяться в этой американской земле византийскому храму? В котором всё - и колонны, исчезающие в небесах, и вознесенные трубы органа, и река жизни - мозаика, текущая от входа к алтарю, и библейские сюжеты синих фресок - вереницею под потолком, - все ведет к Нему. И луч - не рисованный, а настоящий, закатный луч солнца, соединяет витраж над парадным входом и алтарь, разноцветное оконце - и Христа, раскинувшего руки для объятий, летящего навстречу, - и глаза каждого, идущего к Нему под лучом.

- Какое хороше лицо! - впервые услышали мы от Линды. И я не стал уточнять, кого она имела ввиду.

Зал, напоминающий британский парламент, постепенно заполнялся. Нам отвели места в первом ряду. И вежливо указывали на нас входящим, Марта что-то поясняла, комьюнисты улыбались. С этой минуты приподнятое состояние не покидало меня. И в ожидании мессы, и когда перед алтарем в ряд разместились двенадцать избранных псалмопевцев, и вступил орган, перемежая читку и пение.

Месса была недолгой. Мой английский не позволял подпевать. И я больше косился по сторонам, наблюдая, как празднуют встречу с Ним и друг с другом, как радуются возвеселившись. Раньше я не задумывался о том, что Храм вообще, как дом Божий, принципиально отличается от дома человечьего - не предполагая ни спальни, ни кухни, ни гаража (элитный гараж под Храмом Христа Спасителя в Москве комментировать не будем…).

Я оказался в зале филармонии, где, как правило, не спят, а бодрствуют, и если питаются, то пищей духовной.

Базилика пела. Радость и веселие пребывало на лицах и выходило за пределы храма, распространяясь и на трапезную, и на просторные кельи, и на сад, и на колокольню, и на шоп…

После службы нас повели на колокольню. Те же двенадцать поющих - а каждый раз назначают новых, по очереди - встали в круг, взяли в руки канаты, свисающие из-под купола и, следуя очередности, принялись тянуть, сильно, размашисто. Мелких колокольцев не было, перезвоны отсутствовали. И звон пошел протяжно-радостный, под который хотелось пойти каким-нибудь замедленным церковным ходом, на счет: раз-два-три - - шаг! Раз-два-три - шаг!

- Какие хорошие лица! - заметила Линда, рассматривая в шопе недешевые сувениры, и не торопясь что-либо покупать.

Эту фразу она повторила и в дороге и дома, когда мы обсуждали планы на воскресенье, в том числе и возможность посещения воскресного - праздничного богослужения.

- Это очень богатое сообщество. Все, кто сюда приходит, обязаны отдать имущество монастырю - недвижимость, землю, ценные бумаги - монастырь управляет их активами. И, как видите, успешно. - подчеркнула Линда.

- А взамен?

- Жизнь без забот. Общение. Беседы с богом. И заметь - кругом радость, благоговение, славословие, улыбки…

- То есть завтра поедем на мессу?

- Ноуп! - отрезала Линда. - А ты?

- По правде говоря, и мне что-то не хочется. Дом должен быть свой.

Киты и люди

Провинстаун - в отличие, например, от Нью-Йорк сити - городок небольшой. Однако провинциальным, пусть даже районным центром, считать его никак нельзя. И тому есть две причины. Первая - городок является неформальной Меккой американских сексуальных меньшинств, вторая - всемирно известным центром эко-шоу «Киты и касатки Атлантики».

Убедились мы в этом сразу, как только Линда притормозила, чтобы повернуть на Мейн-стрит. Городок веселился. На перекрестке приплясывал полицейский. Толстенький, в обтягивающей форме, он выделывал такие фигуры, жонглируя розово-полосатой палочкой, словно виртуоз-капельмейстер жезлом. И при этом так пикантно поигрывал бедрами, и раздавал такие двусмысленные улыбки, что публика в дорогих открытых автомобилях хохотала и гудела клаксонами, стараясь попасть в ритм его латины, а он, словно стриптизер наоборот, вился не вокруг шеста, а напротив - шест, то есть жезл, и так и эдак - оборачивал вкруг себя.

Все в нем было иначе, не так, как у нашего постового-регулировщика - и порхающий жезл, и шортики, и улыбочки, и шутливые реплики, раздаваемые направо и налево. Потому и результат получался обратный: он не рассасывал «джем» - пробку на перекрестке, - а напротив, публика, и так никуда не спешившая, глазела, хлопала и свистела, не двигаясь с места.

Линда тоже помахала ему, и мы потянулись по главной улице, уступая дорогу веселящимся компаниям - пешим и распивающим шампанское в кабриолетах, останавливаясь по пути.

- Смотрите, смотрите - какая русалка из песка! Ба, да у нее мужские гениталии!

- А это? Он, что, так и ходит на поводке? - и мы крутили головой, а лысый коротышка в ошейнике делал нам ручкой.

- Посмотрите налево, - это порт. Яхты, видите, как их много, и какие! Это самый богатый яхт-клуб. В нашей стране среди богатых людей немало геев.

И верно, народец, что тусовался вокруг, ранее принадлежал к мужской половине человечества, а сейчас обабился - маникюр, макияж, душные запахи парфумов, подкрашенные прически, яркие наряды - а прежде всего, лица - гладкие, покойные, утомленные пороком... Запомнилась седая пара - один в золотой, горящей на солнце кепке. И другой, медитирующий маленькими игрушечными грабельками, проводящий их по золотому песку в коробке, обводя гнутыми параллелями камушки, уложенные в деревянном с невысокими бортиками подносе. Я тоже попробовал. Это было забавно, ласково освобождая от суеты, утишая и глаза, и думы, разрешая какие-то застарелые, забытые страхи, разглаживая давние рубцы... Иной пол приветствовал нас в шопах - интимных и сувенирных. А детей не было вообще. Вот тебе и Содом,- подумал я, – город, Совершенно Отрицающий Дом, или Системно Отравляющий Дом, или…

- Все-таки родители у нас еще понимают, что детей сюда возить не следует. В порт, на шоу китов есть другая, окольная дорога, - успела сообщить Линда, как нас обогнал минибас с целым выводком, и детские лица, прижавшись к стеклам, глазели на разноцветные меньшинства. И мы повернули в порт.

Ветер Атлантики был свеж. Катера, полные зрителей, подкидывая корму, зарывались носом, и лезли на волну, натужно ревели. Рядом с нами, обгоняя, гремя репродукторами, прошла голубая яхта с «лучшими людьми города» - я разглядел и старика в ошейнике и «золотую кепку». Ветерок крепчал. Передвигаясь по палубе, я хватался за поручни, едва успевая следить за морем, где вот-вот должны были появиться киты, и за фотоаппаратом и видеокамерой, чтобы не уронить за борт и включить вовремя.

- Лук! Лук! - закричали по правому борту и все ринулись туда, всматриваясь и в близь и в даль, пытаясь разглядеть фонтанчик, или горбатую спину, или если особенно повезет - огромный плавник хвоста, хлопающий о воду, прежде чем чудовище уйдет в глубину. И тут закричали слева:

- Лук! Лук! - и я побежал на нос, пытаясь успеть и там, а сам еще ничего разглядеть не мог. Как тут Линда заверещала:

- Да вот же, вот! - показывая пальцем прямо под нами, под катер, откуда показалась громадина. В голову сразу полезли истории о разъяренных кашалотах, - а наш катерок такой маленький! Но любопытство взяло верх, и я успел заметить, как горбатая спина его прошла под нами и исчезла в пучине.

И тут со всех сторон закричали, показывая, щелкая; мы неожиданно оказались в центре стаи китов, капитан резко сбросил обороты, объявив, что мы на планктонной поляне.

Их было что-то около тридцати. Большие и маленькие, детеныши. Они резвились, переворачиваясь на спину, показывая беловатое брюхо, фыркая и пуская фонтанчики. Наш и соседние катера, и та голубая яхта застопорили моторы, наступила привольная тишина; только ветер и плеск волн и хрюканье чудовищ, которых и назвать-то уже так в голову не приходило, такими мирными и домашними они выглядели. Я успевал и глядеть, и снимать.

Семья. Папа, мама и дитятя. Огромный, поменьше и малыш. Еще неуклюжий, но любопытный и веселый. Косящий глазом таким удивленным, переполненным всем, что вокруг! Он ближе всех подходил к катеру, и родители забирали его, подталкивая, подплывая под него, ласково, без окриков, воспитывая свое чадо. И малыш слушался, на какое-то время забывал о нас, а потом снова, фыркая и резвясь, приближался, возвращался к нам. Кормить китов никто и не думал, и в его бескорыстном интересе было не меньше человечьего, нежели в нашем интересе к нему. Я не мог наглядеться - такой он был славный, и я понял - китенок делится с нами своим счастьем, своей радостью: как хорошо жить - и сытно, и вольготно, а главное - мама с папой рядышком. Вот почему они вырастают до такого размера! В любви, в полноценной семье все впрок. Наверное, и бабушки-дедушки рядом, и сестренки-братишки.

Остров Нантакет

Историю китобойного судна «Эссекс» и Моби Дика - белого кита-убийцы - нам пересказывал пожилой гид - седой, аккуратный мужчина за семьдесят. Рассказывал, наверное, в тысячный раз в меру тихим, хорошо поставленным голосом. И в то же время - просто, задушевно, без эффектных пауз и театральных жестов. Чего, наверное, и следовало ожидать, - история ведь не просто трагическая - страшная история.

Впрочем, и у него голос задрожал, когда юный матрос Коффин, племянник капитана Полларда, сказал:

- Убейте и съешьте меня, я все равно скоро умру.

- Он предложил себя, - пояснил гид, - себя вместо другого, на которого выпал жребий, и Коффина застрелили и съели. Из всей команды домой вернулось пятеро. Так закончилась погоня за белым китом, когда роли поменялись, и кит атаковал их, оставив без руля, с пробоинами и сломанными мачтами в самой глуши Тихого океана.

И еще раз задрожал голос у гида, когда капитан Поллард, вернувшись, рассказал обо всем, что было, и Коффины - уважаемые и многочисленные Коффины - более руки ему не подавали, не видели его и не слышали, смотрели сквозь, будто и нет его, и он сам и другие оставшиеся в живых жили здесь недолго - а как было жить после всего.

Но совсем не дрожал голос у гида, когда рассказывал он о золотом веке Нантакета - столицы китобойного дела Америки, о десятках и сотнях тысяч китов - синих и серых, финвалах и сейвалах, полосатиках и кашалотах - за которыми гонялись по всем океанам - и Атлантике и Тихому, а в прошлом веке - по Антарктике - и били, били, сначала ручным гарпуном с вельбота, потом гарпунной пушкой с судна, и охота сделалась бойней.

Я не могу утверждать, что трагедия «Эссекса» не повлияла на умы нантакетских квакеров. Но капитан Поллард вернулся в 1820, а кризис китобойного бизнеса на Нантакете пришелся только на пятидесятые годы Х1Х века… Увы нам, увы. И после того, как китовый жир в фонарях сменили на бензин, китов продолжали бить в еще больших размерах, пока не выбили…

Овеянное романтикой китобойное дело. Помню, как рапортовали: флотилия «Слава» дала 150 процентов плана, флотилия «Советская Украина» - 170! Герои Антарктики, космонавты пятидесятых! Их встречала вся Одесса. И, говорят, на судах ребята завели даже голубятни, настоящие одесские голубятни. Как хорошо, как трогательно. Ну, кто тогда думал о китах?

На обратном пути я понял, почему киты выбрасываются на берег. Нет, на них уже не охотятся. Причина не в этом.

Они всплывают и видят этот уродливый веселящийся город, лишенный детей, видят извращенных, но именующих себя «венцом природы» творений - и «возвращают билет», потому как жизнь теряет смысл, если «боги» лукавы.

Нейшнл Джиографик

Джек - Линдин старший - работает на Нейшнл Джиографик, снимает те самые фильмы, которые и я смотрю, не отрываясь, поражаясь и великой гармонии природы и мастерству тех, кто смог это увидеть и отснять. И знаете, не дороги, и не покорение Луны, не говоря уже о небоскребах и авианосцах, - нет, не это по самому главному критерию поражает и привлекает меня - а благоговение перед жизнью, то самое, швейцеровское, положенное в основу мировоззрения сначала сценаристов, потом операторов Нейшнл Джиографик, а вслед за ними и миллиардов телезрителей во всем мире. Словно «Хаббл», развернутый к Земле, команда Эн-Джи, возвращает нас домой – от суеты, супермаркетов, денег, карьерных состязаний – на землю, в бесконечный мир удивительной жизни, настоящей жизни, жизни живой.

Пора прекратить восхищаться их отношением к природе, - говорю себе, повторяю, потому что до добра это не доведет - и я решусь и попрошу убежища - не политического, а экологического - и никакая любовь к Родине не спасет меня, и никакой Киев не удержит. Простите меня, многоуважаемая дама из Посольства, вы оказались правы. Это я идиот, слепой и глухой, бесчувственный и безразличный. Стонет и плачет земля моя, идут под топор леса и парки, ядовитеют озера и реки, и смрадом задыхаются небеса. И все это творит наш человек, украинский, сам, своими руками. И живет в этом во всем…

Торо, или дом в лесу

Озеро мы обошли меньше чем за час и, честно говоря, ничего примечательного, кроме двух белок, которых кормили с руки, - не увидели. Озеро, как озеро, без особых красот, каких-нибудь скал или водопадов. Секвойи вокруг не росли, - клены да береза. И домик, в котором жил Генри Дэвид Торо - простой сруб с примитивной мебелью, - домик ничем не выделялся. Собственно, все увиденное соответствовало его призыву «Упрощайтесь!» и нам, неспособным и шагу ступить без компа и телика, горячей воды и газа, таблеток и самолета, весь его аскетизм казался оригинальничаньем и позерством. Его книгу «Уолден, или Жизнь в лесу» я прочел только сейчас, и понял, что Торо попытался уйти от стандарта - дома, как материальной цели, и семьи, как естественного его дополнения, - к Дому, как убежищу личности в природе. При этом его выбор глубоко индивидуален. Торо никому не навязывает свой образ жизни. Его путь - только вектор, «только» мечта американца о свободе. Но об этой мечте забывать нельзя.

Впрочем, для современного человека, воспитанного на идеях возврата к природе, призывы Торо слишком очевидны, и ни новаторскими, ни асоциальными уже не кажутся. И все же книжка меня тронула. Чем? Может быть практичным подходом к созданию собственного чуда? Или стилем изложения, таким же непритязательным, как домик и озеро? Или задором, который мне, в отличие от Льва Толстого, по душе? Или страстным желанием Генри Давыдовича сохранить свою национальную американскую идентичность - свободолюбие?

И только готовя текст к печати - я обнаружил еще одну причину. Домик, построенный Генри своими руками, обошелся ему в 28 долларов. Эти деньги ушли в основном на материалы, но дело не в этом. Столько же, напоминаю, через сто пятьдесят лет следовало заплатить за билет в дом-музей Франклина Делано Рузвельта.

«Почему я должен жить, как все в этом захолустном Конкорде? - подумал Торо и, как настоящий американец, сделал свой выбор. «Почему я должна это платить? - подумала Линда и тоже решила по-своему.

Я уважаю ваш выбор, друзья.

«Не более чем вода…»
(поэтический троп на тропе Фроста)

В доме-музее Роберта Фроста шел проливень. Крыша текла так, что и на полу под слоем мокрых листьев хлюпало и чавкало, и стены, лишенные перспективы, подступали вплотную отдельными стволами и корягами, а всё прочее тонуло в шуме непрерывных потоков. Тропинка, ведущая из зала в зал еле угадывалась, и только стенды с текстами стихотворений обозначали путь - его и наш. Линда не пропускала ни один. Читала вслух, неспешно, чтобы и я мог если не понять, то уловить гармонию. А дождь лил, как из ведра, дождевики не спасали. Ноги промокли, штанины прилипли, козырек кепки набряк… Я чуть было не заговорил о возвращении - а Линда шла вперед, и читала, не пропуская ни строки, и не трудно было понять, что с пути она не свернет, не для того ехала, а дождь - ну что дождь - вода, не более чем вода. «… не более чем вода» - повторила вслух Линда, и я шел вместе с ней, и дошел до «Берез». До катания на березах, перевод я знал, и помнил, и в тот момент, когда мы оба полезли на стволы, не думая, что уже ведь не дети, и время наше прошло, стволы могут не выдержать - выглянуло солнце, и заблестело вокруг, и все пройденные нами залы, и все прочитанные стихи слились в один большой - до самого неба - кленовый-березовый лес…

…не более чем вода

…не более чем солнце

…не более чем Фрост

Бобби

- Бобби родился в 68-м, в январе, а Р.Ф.К. убили в начале лета… Нет, сына я назвала в честь деда - ни Фрост, ни тем более Марли отношения не имеют… Хотя, знаешь, - Линда на секунду умолкла, - я ведь и сейчас считаю Роберта Кеннеди - совестью Америки. Его статьи, его выступления - я читала и слушала все - это не проповеди, не заученные приемы политика. Особенно в последний год. Это - трудный разговор с самим собой, без патетики, без эффектов. Его сравнивали с рок-звездой - полная ерунда. Но… мы его очень любили…

(До сих пор, говоря о первых лицах государства - и о Рузвельте и Дж.Ф.К., и Обаме - Линда проявляла уважение; в ее словах я чувствовал гордость, восхищение и боль. Но чтобы «любили»…)

…Я вижу этот жест и сейчас. Почему-то тремя пальчиками - большим, указательным и средним - Линда показывает, как он берет телеграмму, прячет в нагрудный карман: «Нет! Мы будем отвечать на первую телеграмму!» - произносит твердо, глядя на брата.

Историю о том, как Роберт Кеннеди спас мир от ядерной войны, Линда рассказывала не раз. Я все просил уточнить нюансы - ведь она слышала ее от человека, близкого к семье Кеннеди, а он - чуть ли не от самого Эдварда. В тот день - 27 октября 1962 года - это был пик Карибского кризиса - все висело на волоске - Хрущов послал Дж.Ф.К. первую телеграмму, сдержанную, но «ястребы» затянули с ответом, и, недождавшись, Хрущов шлет вторую - резкую, обвиняющую в пиратстве - «ястребы» знали - Джон, президент Соединенных Штатов Америки, сочтет ее оскорбительной и… Но эту - вторую телеграмму - зачитанную вслух и передаваемую через стол побагровевшему президенту, примет линдиными пальчиками Роберт…

Пересказывая эту историю, и я демонстрировал элегантный жест, повторяя и после того, как вычитал где-то, что дело было не так, что сначала пришла как раз - жесткая, обвиняющая телеграмма, каждая буква которой была согласована на Политбюро ЦК, а затем - другая, написанная Никитой самим, ночью, личная, та что заканчивалась словами: «… нам с Вами не стоит тянуть за концы веревки, развязывая войну…»

Эту версию тоже можно было рассказывать с похожим, тянущим за концы веревки, движением. Но почему-то я никогда так не делал. Представить Хрущова – «Я вам покажу кузькину мать!» - мог разве что с кулаком, с туфлей об трибуну ООН. А вот с веревочкой и узелком - никак.

Прошли годы, и однажды, проходя по Дальним – лаврским – пещерам, крестясь и повторяя «Отче наш…» - одну из немногих известных мне молитв, я вдруг увидел, как близки эти движения - к крестному знамению, мягко и как-то намеренно без усилий отводящему смертельную угрозу войны.

Вот он, молитвенный жест, берущий начало в прихотях ума и нисходящий к плоти, дабы завершиться у сердца. Вот - знамение, осенившее наш мир, неслучайно именованный миром, а не войной, и - светом - Старым ли, Новым - но не тьмой. И неважно, соединяет ли пальчики маловер, а подчас и воинствующий атеист Никита. Важно, что не тянет за конец веревки, не сознавая, но предчувствуя начало новой эры, когда придет второй миротворец, знаменованный и меченный, и тоже Сергеевич по отцу…

А Роберт Рокк - младшенький - стал врачом, рентгенологом. Учился долго, трудно. Денег не учебу не хватало, и Линде пришлось взять кредит, заложив дом.

Осень в Нью-Хемпшире

«Красный! - Желтый! – А пошел ты!..» - писал о светофоре Михаил Векслер, и мы, оказавшись в осеннем Нью-Хемпшире, на самом – октябрьском – перекрестке лета и зимы, так и делали: - Ах! О! Вау! – кричали мы наперебой за каждым поворотом, Линда тормозила, и мы выскакивали, пытаясь вернуться на ту единственную точку совершенного вида, вью - красно-желто-зеленого, но прежде всего – красного, новые оттенки которого, замешанные, то на желтом, то на зеленом, а то и на голубом – озерном и небесном – и снежном и слепяще-солнечном - мы выскакивали и, выбирая точку для съемки, замирали от этого буйства кленового, чтобы вздохнуть – «Готовсь к пути…» и катить дальше, до нового поворота.

Теперь я, кажется, понимаю, почему бабье лето здесь называют «индейским» - разноцветным, точно лоскутное одеяло, рябое, без рисунка и ритма, и какой-либо системы цветов, без этой мистической ерунды, где красный означает одно, жёлтый – другое, а зеленый - третье, … И я понимаю, почему спрос на них так же велик, как и на виды Вью-Хемпшира. Авторы одеял и осени ничего не навязывают - ты выбираешь сам, свое, попадающее именно в тебя.

В последние годы на жёлтом экономят. Светофоры перевели на красно-зеленый режим, добавили посекундный отсчет. Стоишь на перекрестке, цифирки бегут, и надо не пропустить, а то ждать придется. Ждать… Как будто это так уже и плохо! А тишина, спутница ожидания? А задумчивая пауза, необходимая каждому в начале пути? А присесть на дорожку? «Остановись, говорят, мгновенье!» – Какое там. Городская осень, как лис, прошмыгивает стороной. Что пятницы – осени мелькают, как безумные.

Но если с быстротечностью жизни мы как-то свыклись, то до чего же быстро стареют стихи! И дети наших детей будут недоумевать, читая Векслера. «Какой желтый, при чем здесь желтый? Нет такого цвета на светофоре. Сократили.» Выходит и мне, описывая осенний пейзаж Вью-Хемпшира, придется отказаться от образа свалки или, лучше сказать - ярмарки светофоров, потерявших свою желтую составляющую? Отказаться от перекрестка? От застывших в изумлении граждан? От божественной прелести остановленного мгновения?

«Самая красивая осень в мире» - катила в глаза, валила, накатывала с холмов, точно застывшее на мгновенье цунами. А чтобы совсем уже перевернуть, и закрутить, и заставить забыть обо всем, придуманы были зеркала озер, и положены так и там, что иные казались вертикальными. И спасала от цветового безумия только дорога, серая, ровная, без оттенков, и я прятал глаза, чтобы напоследок не глянуть в зеркало заднего вида, и не закричать: - Стой! Стоп! Давайте вернемся…

А еще спасал дождь, тоже серый, отбирающий небо и дали. Но и добавляющий в уют нашего передвижного хома - тот влажный листок пятипалый, подобранный и подаренный самой Осенью, и круглую небольшую каплю на этом листике, и удар солнца, неожиданый, мгновенный, - иглою в капле, - чтобы пожить там еще чуток, самую малость и после того, как снова уйдет оно в облака, спрячется, поглотится…

- Канка-магус, Уинни-песоки, Кан-ка-ма-гус… - повторяла Линда индейские имена холмов и озер, такие же пестрые и невнятные, как лепет годовалого ребенка или дурачка, возраста не имеющего. Повторяла смачно, пробуя на язык, на вкус. И я многого не понимал в ее рассказах, - увы, бедный мой английский, - кивал из вежливости, и мне кажется, она догадывалась.

- Но что уже поделать, - думала, наверное, и пятипалая Осень, пытаясь говорить со мной - то разноцветными флажками праздничной регаты, а то – калейдоскопом индейского одеяла, по которому, оказывается, еще и гадают, а я улыбался и кивал, кивал и улыбался, как дурачок.

Что же еще придумать, чтобы вы сюда поехали на будущий год? Пятипалое родство дерева и человека? Рукопожатие двух миров, замеченное Тарковским? Помните? - Прямо в руки легло, словно лист пятипалый? Или переведенное на дитячу мову Фальковичем так, что и я, протягивая руку хлопчику-клену, сам, сам превращаюсь в него при первой возможности? И глаза мои деревянные круглеют от восхищения, точно у Буратино, и нос – любопытный носище – вытягивается километровой указкой туда, за озеро – руки-то заняты, в руках – камера, или перо, или червонцы, все те же, пятипалые.

Что придумать?

Один скрипучий говорливый старичок, - линдин домик на Кэйп-Коде, - шепнул мне, что именно эта осень и удержала Штаты от войны с Рашей. «Потому что «Красная армия всех сильней»? - попробовал угадать я. - Или потому что «Красота спасет мир»?

- Не то, не то… Слушай! – вещал он, уставившись окнами на пейзаж. И деревья вокруг шумели. Шумели ровно и без эмоций, размышляя о Штатах и Раше, и о том, как все похоже. И шелест, и шум…

Что придумать? – А очень просто: приезжайте сюда, как на Родину, к себе домой, где все знакомо и не надо задумываться, куда идти, или ехать, чтобы мысли и темы обращались без усилий, входили и выходили, разглядывая моё или ваше сознание, выбирая в нем то красный, то желтый, и надеясь в конце на зеленый, свободно-экологичный, выражаемый весенним слоганом «А пошел ты…».

И ты идешь. Куда? – Куда глаза…

Чикенкиев

- Чем же их удивить? Вареники, борщ, холодец, «горшочки» - это все было…

- А что если котлеты по-киевски? Ты умеешь?

- Слушай! Конечно! Грудинка у них какая хочешь, сухари я видела у Линды. Картошечку сварим с часнычком. Поехали в маркет!

И мы поспешили. Потому что… наверное, пора домой, соскучились, а на последний званый ужин хотелось чего-то особенного, порадовать, удивить, проявить ответное гостеприимство.

По дороге забежали в Кристмас три шоп. Чего там только нет! Такое впечатление, что сюда свозят все залежалое с китайских базаров. То есть, как правило, совершенно ненужное, но такое дещевое, что хочется набрать впрок.

Однажды мы пришли сюда с Линдой и пытались найти хоть что-то местного - американского - производства. Час ходили - чайна да чайна - и только в конце Линда нашла, и тут же купила - варежку матерчатую, брать горячее. Наше!

А сейчас я ждал у входа жену и возмущался. Ну, что там смотреть, мало ей нашей Петровки и Троещины - то же барахло, и деньги те же. И не выдержал, пошел искать.

- Смотри, - почему-то шопотом сообщила жена, передавая деревянную коробочку. Я раскрыл - внутри брошь в египетском стиле.

- Ну и что? Зачем она тебе, у тебя мало?

- Ты что, не понял? Это завоз, нам повезло, мы попали на завоз, о котором Линда рассказывала!

-На обороте коробки стоял знакомый штамп музея «Меторополитан» и рядом на наклейке - цены, в столбик, перечеркнутые одна за другой. Незачеркнутой была совсем смешная.

- А вот тебе - и «Файн арт мюзиум». И галерея Шагала!

- Слушай, бери! Златогорским подарим. Они оценят.

- А помнишь, чашечки, те, что она дарила сестрам и маме? Ну, из Бостонского музея, средневековый Китай? Вот, на выбор. И цена, и клеймо музея.

- Бери, не думай. Цены сдираются?

Грудинку выбирали весело. Все необходимое для Киевской Котлеты уже в корзине и тут жена, снова почему-то шопотом:

- Смотри!

- Что?

- Да вот же, - показала на коробку в охлаждаемой горке. - Читай!

- Чикенкиев… Ну и…

На коробке была котлета по-киевски. Та самая, наша, поджаристая, с ножкой, обернутой специальной салфеткой, с ароматным дымком. Целая и рядом вторая, разрезанная, истекающая золотым маслом на тарелку.

И название полуфабриката - Чикенкиев - одним словом, где «Чикен» с большой, заглавной, а «киев» - так, между прочим.

Не знаю, почему, но мне вдруг стало нехорошо, кисло на душе. И припомнилось все сразу. И то, что киев - это пригород Чернобыля, а Украина - это ниа - где-то около Раши. И то как нас не пускали, не давали визу. И эта чистота, эта экология. И «йес, мы сэкономили!» И барахло, которое накупили в Кристмас три шопе.

Бог ты мой, - думал я, - какие же мы мнительные, захолустные, если меня из-за какой-то ерунды вот так перемыкает...

- И что теперь? Возьмем, разогреем? Ты не хочешь возиться?

- Поставь на место. Идем. Нам еще надо найти сухари для панировки, укроп и чеснок для картошки, - сказала жена.

Сансет

Закат на Кэйп-Коде, ласково именуемый сансетом, радовал ежевечерне. Никаких перебоев со светом, все точно по расписанию, минута в минуту, словно школьный автобус. И мы проходили тем же путем - по тропинке среди кустов и низкорослых деревьев и Линда каждый раз предупреждала: здесь кругом пойзен айви - ядовитый плющ - и мы старались идти гуськом, глядя под ноги.

С обрывистого берега открылся вид на залив. Можно было остаться здесь, а можно было спуститься на пляж, к воде, и купаться, если вода прибывала. Отлив же заставлял идти далеко, чуть ли не с километр, ступая по песчано-глинистому дну, расспрашивая о зыбучих песках и получая уклончиво-интригующие ответы. Залив был богат на истории, связанные с викингами и первыми переселенцами, пиратами, случайно заплывшими сюда акулами, и естественно, торнэйдо, о которых на всякий случай предупреждал телеканал «Погода». И верно, что-то было не так, что-то скрывалось за полным безветрием и штилем, и тишиной, отсутствием шумных компаний и фейерверков, что-то клубилось на горизонте, но шло стороной, не нарушая неспешных прогулок берегом и вглубь залива, вдоль и поперек, и по диагонали, и кругами. И было не по себе от размытости береговой черты, вернее настолько «по себе», так покойно и лениво, что уже не хотелось и ходить, а только сидеть, «втыкая» в заходящее светило, каждый вечер изливающее запасы глянцевой терракоты, крови и фиолета на оголенное блестящее дно.

- Правильно, «залив» - происходит от «заливать», знаете второе значение? - спросила Линда и обрадовалась, что и у нас «ну ты, старик, заливаешь!» означает восхищение художественными талантами рассказчика.

Сегодня вода ушла особенно далеко. И сверху, с обрыва залив выглядел полосатым: полоска влажного подсыхающего ила сменялась меленькой, курице по колено, гладью. Перемежаясь с сушей, море блестело в закатных лучах. Таких полос мы насчитали до двадцати и сбились, поспешили к воде.

Мы все дальше уходили от берега, пересекая тельняшку бэя, и Линда показала нам фонтанчики - отверстия в иле, из которых вдруг - стоило рядышком наступить - вылетала струйка. Там внутри кто-то жил, и недовольный, что потревожили, пыхал, плевался. Баловство увлекло, мы перебегали от норки к норке и тут я заметил, что воды пришли в движение, вода стала прибывать, ручейки побежали, прорывая дорогу, соединяя проливы. И мы тоже поспешили обратно. Но Линда вдруг остановилась на полоске песка, замерла. Остановились и мы. А вода шла, съедая, уменьшая остатки суши. Наши острова таяли на глазах, Ручейки прорезали полосы, делили, отхватывая очередные куски, и приходилось перебегать на оставшиеся, с визгом и ужасом, слава богу, поддельным. Пока не уместились на последнем острове, спина к спине, и дождались финала – еще, на цыпочки! – вот вам и потоп! – и пошли по щиколотку к берегу.

- Я люблю эту пародию на потоп. Может быть и смерть – это только пародия на небытие?

Я не стал спорить. Ласковый прилив, легкий игривый бризок, золото заката – поверьте, сильные аргументы.

Дом-музей Марка Твена

С Марком Твеном я встречался не раз. И подружился с его героями, особенно с пацанами, а значит – и с ним самим. Тут уж, как говорится, автору некуда деваться, породил деток – терпи их дружков у себя дома, и в гостиной, и на чердаке, и во дворе, и в подвале, и даже в бильярдной, где можно закрыться и писать, но только по утрам, когда вся эта банда – персонажей и читателей - еще дрыхнет, отсыпаясь после вчерашних приключений.

Вихрастой своей шевелюрой и искорками в глазах Марк напоминал Жюля Верна, особенно карикатуры на последнего. И я все ждал, когда и его – Марка – потянет куда-нибудь дальше Миссисипи и Корнуолла. И дождался. То есть достал с полки «По Экватору» и перед тем, как самому отправиться на о.Маврикий – прочел, и вернувшись оттуда – перечел еще раз.

- Вот, оказывается, в чем Ваш секрет! – решился я заговорить по существу, когда мы сидели в шезлонгах на берегу в ожидании заката. – Вы отказались вырастать!

- Вот как?

- Именно! Вы, не знаю откуда, я ведь только сейчас написал о стране пацанов, - вы угадали или почувствовали исторический возраст Штатов – и страна, по духу одиннадцатилетняя, приняла Вас, как сверстника, одноклассника, парня с нашего двора.

- Любопытно… И что же?

- А дом ваш в Хартфорде говорит о другом. О добротности, солидности, комфорте, богатстве. И как музей не пытается сломать стены Вашими афоризмами (они и вправду уместны), как экскурсоводы не стараются омолодить, отинейджерить подачу материала – полировка тяжеловесной мебели, темные зевы каминов, драпировки, шторы…

- Совершенно с Вами согласен. Впрочем, не сочтите за бестактность, но Вы ведь не будете отрицать, что пришли в мой дом без приглашения?

- Не буду.

- А раз так – вы можете довольствоваться тем, от чего я как раз и сбежал на остров посередине Индийского океана, и сейчас сижу с вами на Кэйп-Коде.

- Значит, все написанное в Хартфорде – а это и Том, и Гек, и Янки… и «Принц и нищий» - все это вопреки, а не благодаря? Или все же именно такой – викторианский - дом необходим штурману и рулевому литературы, чтобы за трубочкой, неспешно и несуетно погрузиться и поплыть по речной волне воспоминаний?

- Надеюсь, Вы не хотите совета? – поинтересовался мэтр и глянул цепко, прищурясь, явно подбирая соответствующий афоризм или анекдот. -Надеюсь, Вы не хотите совета? – повторил он с той же интонацией. - Надеюсь, Вы не хотите… - снова зазвучал тот же голос, - Надеюсь, Вы… - накатывала и накатывала волна, и солнце ушло наполовину.

- Хочу! - кивнул я и покраснел.

Мастер ответил не сразу. Светило между тем ушло, и облака, подсвеченные из-за горизонта, превратились в причудливый золотой дворец.

- Вы не замечали, что такие удивительные дворцы растут именно на закате? Не на восходе - а именно на закате? Впрочем, утренние часы не хуже вечерних… И лучи скрадывают румянец совестливого фантазера… Некоторые думают, мол, неважно - где, в закутке бильярдной или на Маврикии. Некоторые выбирают утро, раннее утро - или глухую ночь - то есть - время, а не место…

Мой совет: приезжайте сюда, к Линде. В уютный домик на Шедоу-роуд, Кэйп-Код, штат Массачусэтс, Юнайтэд стэйтс оф Америка, третья планета солнечной системы… Здесь хорошо пишется.