1. Остров Пасхи...
С чего же все началось? С карты, обнаруженной в музее Куско? Или запотевшего иллюминатора? Когда летел домой с Юкатана, на стекле мелкими капельками проявился крылатый контур, как оказалось потом - силуэт острова... А может, - с узора на вязаных перуанских носочках? (см. Эпилог)
Сейчас я уже понимаю, как важны были эти знаки, эти подсказки шепотом. И все же они возникали вдруг, будто бы случайно, и, казалось, могли стать только поводом - никак не причиной.
Но были еще его книги. Издаваемые не часто, может быть, раз в пятилетку, и я каждый раз погружался в очередную, точно в похожий, знакомый, повторяющийся сон, и жил в нем около месяца и даже более.
Он приходил и, рассевшись, устроившись поудобнее, начинал обычно так: «Слушай, а ведь они тоже приплыли сюда с востока. Такие же были неугомонные. А может, им пришлось уйти? Война, или какая другая причина? Мачу-Пикчу, оставленный город!.. - намекал и, пыхнув пару раз трубочкой, снова принимался убеждать, уговаривать, в последние годы - все уверенней: - Ты же был и в Перу, и в Мексике, знаком с индейской культурой. Ты можешь сравнить, почувствовать. И мне помочь, доказать…» - звал, то ли в шутку, то ли всерьез, поглаживая мою собаку. И туф - теплый и мягкий туф далеких статуй - просился в руки; мне казалось, вот я приеду, пойду, побреду - и непременно что-то откроется новое, сверх того, что открыли ему. Ему показали индейский след, а меня манят четырехпалыми. Не случайно же манят?
Конечно, и мне захотелось узнать, кто и когда прибыл на остров, почему возводили статуи, что с ними было потом, и что написано на табличках «ронго-ронго», и что прячут потомки длинноухих в родовых пещерах...
Хейердал
убеждал
наповал.
Потому я и вещи собрал.
Тур манил,
Тур манил,
Тур манил.
Потому и билет я купил.
И добрался - взобрался - расправил - взлетел.
И поплыл...
И, как голубь,
об этом
запел.
Некоторые думают, что разгадка этого стихотворения проста и очевидна: голуби, якобы, не поют. А, стало быть, все эти россказни - и Тура, и мои - не дороже голубиной песни.
Что ж, голуби действительно не поют. Но почему слова любви принято называть воркованьем? Не эта ли невнятица, клокочущая в груди у самого сердца, сбивчиво-взволнованная и непереводимая, - и есть глубинное содержание песни любви и полета?
Я понял, что не прямым путем надо идти, а кругами, семеня вокруг нее бесконечными восьмерками. Принимая ее, как есть, прощая недосказанность и скрытность. И поведать о ней следует - воркуя, то есть так, чтобы ни в коем случае не спугнуть, а лишь обозначить. Намекнуть, но не раскрыть. Не в этом ли и состоит искусство? Не в этом ли, голуби мои, - призвание тайнолюба?
