«Ходячая газета»
Воскресенка, пятиэтажка, пески. Нам по одиннадцать. Феня Яковлевна, учительница русского, и телик, и книги учат нас чистоте: не «ложат» – фи! – а «кладут»; «пинжаки», «колидоры», «лаболатории» - ха! – и «феномен», а не «феномен».
- Черя! Черя! – орали шопотом под окном, - Спички возьми.
И я тянул у мамы спички, и выпрыгивал из окна, с высокого первого этажа, и бежал, зная, не только за этим зовут меня, не только кастрик палить, картоху пекти. Там, у кастрика собираласть шпана воскресенская: покурить, гитарка, карты, разговоры…
Как только мы переехали, меня сразу стали обзывать "интилиГЭнтом". Не знаю почему, наверное, я здоровался. Или меня раньше всех звали домой... Но не прошло и месяца - еще одно прозвище подкатило, и надолго, а обидное "интилиГЭнт" забылось само собой.
"Ходячая газета"… Да, именно так.
А ведь я не таскал газеты, как сын почтальонши, подрабатывая на кино и мороженное. Я выдумывал, я брал кусочки из разных фантастических и приключенческих книг - во дворе мало читали - и соединял - сейчас бы сказали – компилировал. Нет, неверно - у меня все было иначе: неожиданнее, интереснее. Потому что я не задумывался! Я не придумывал заранее. Оно рождалось вдруг и было сюрпризом, и для Дюма и для Жюль Верна, и для меня самого. Оно рождалось где-то в небе, чернеющем, в первых звездах, в силуэте Лавры за Днепром, или в костре, в глазах пацанов…
- Как Д'Артаньяну перебраться через Ла-Манш?
- Через чего? - переспрашивали пацаны.
- Через пролив. Пролив между Францией и Англией называется Ла-Манш, а еще - Па-де-Кале. Как?
- На лодке?
- На корабле!
- Нельзя! Все порты закрыты, кругом шпионы Кардинала Ришелье, разъезды.
- Може, на самольоте? – встревал какой-то малой.
И тут уже все ржут. И смотрят на Алика, блатного, у него батя был летчик.
- Не-е… Самоли в войну придумали. Тогда, при царе, не было.
- А при королях даже паровозов не было, - вставляет ктой-то начитанный.
- А как?..
И после длиннющей, профессионально поставленной паузы - говорю раздельно.
- "На-у-ти-лус", Капитан Немо! - и даю объяснение, подробное, с изложением технических терминов и родословной "N", дабы никто не сомневался в наличии "Наутилусов" в XVІ веке, потому как все хотели чтоб он успел, привез их (подвески!) вовремя, чтобы вставить по полной программе и этому пидару и его прихвостню в сутане.
Костер – пара-тройка овощных ящиков – выбросив языки к небу, вскоре утихал. Для пропеку углей не хватало, ели, обжигаясь, сырую, сожженную. Вечер крепчал. Пятиэтажки казались далекими, а правый берег вообще заламаншьем.
В неблизких домах зажигались береговые огни.
Нас начинали звать домой, меня – среди первых, но стыдно не было. Все знали - "ходячую газету» раньше зовут. Понимали…
По дворам пошла слава, дойдя до курцов со старших классов, и учителя физкультуры, и билетерши кинотеатра «Аврора». Это было классно. Меня уважали. Говорили: «Клёво выдает!» И я ждал вечера, ждал той заветной минуты, когда все, и я в том числе, задохнуться от неожиданности и любопытства.
Однажды я летел на пески, я спрыгнул с окна и - подбородком - о свою же коленку. Клац! Зубы лязгнули! Рот мгновенно наполнился кровью.
Язык! Отрезало?
«И вырвал грешный мой язык! – мелькнуло из школьной программы. Но я, ковыляя, уже представлял:
Я не смогу говорить... Пацаны не дождутся... И я не буду в центре, отбирая его у костра, не буду жечь-распалять - ну, не сердца, - так огоньки в глазах?
Что делать?
- Исполнись волею своей! – призвал Пушкин. - Вернись домой и замахнись, исполнясь волей пионера, на всего Фенимора Купера, и всего Жюля Верна, и Беляева, и Дюма, и Майн Рида, и Марка Твена, и Уэллса, и Конан-Дойля, и ...
И я, дойдя до угла нашей пятиэтажки и ощупывая губами то, что осталось от языка, погнал все-таки на пески, и сначала молча приоткрывал рот и показывал, потом, еле-еле шевеля, поведал пацанам о падении, и так, незаметно, слово за слово...
А читать - читать можно и ночью, забравшись с фонариком под одеяло. Потому что все ночи, вся жизнь впереди...
