Пружинка для сердца
Погоды второй день не было. Небо затянуло серыми войлочными облаками, отчего и море – Красное – и песок, и корпуса шикарного отеля потускнели. Хелена с вечера собралась в Хургаду, за покупками, и еще спала, а он решил остаться, но встал рано, пошел на завтрак и кушал в пустом зале без суеты, каждый раз задумываясь над тем, чем наполнить новую тарелку. Казалось, брал только то, что хотел, а выходило все равно много, и пережевывал медленно.
После еды купаться не рекомендуется. Впрочем, в воду тоже не хотелось, ветер, и вода холодная. По дороге на пляж взял полотенца, прилег и задумался, как часто бывало, о себе…
Да, год был не из лучших. Тяжкий был год, не говоря уже о работе, не говоря уже обо всем…
Он вздохнул; вздохнул, и машинально прислушался, но сердце, слава богу, не отозвалось.
Надо ж такое… Всю жизнь, всегда считал себя здоровым.
А сердце вообще стучало, как…, - Леонид Сергеевич задумался, - как «часы»? – не любил он часов – как надо, стучало как надо.
«Вы должны понять, - повторял немолодой, но энергичный профессор, - я вас отпускаю, но загорать вам – нельзя, спиртное, спорт – категорически, никаких усилий, напряжений, все, что связано с глубоким, интенсивным дыханием… Сон, прогулки, дробное питание… принимать строго по графику…
Предынфарктное - еще не инфаркт, но это - не шутка, не шутка! – вещал он уже в коридоре, голос его журчал, успокаивал.
Профессор кивал пробегающему студенчеству, игривым стайкам в белых халатиках-мини, делал это степенно и зорко, осматривая и провожая некоторых, а те, в свою очередь, стреляли карими и зелеными, голубыми и серыми с поволокой, и ничего не доставалось Лене – кто же в больнице обращает внимание на больных?..
Инфаркта Леня боялся. Он приезжал сюда проведывать Крымского. «Мы ходили по тусклому больничному коридору, от одного окна в торце до другого, и обратно. И Вася говорил только о болезни, о лечении и не смотрел по сторонам.»
Он помнил, как пытался приободрить, и с каким чувством прощался с Васей у машины.
Леня еще полежал, глядя куда-то посередине – между небом и землей - поднялся и, надев панаму, пошел вдоль берега по пляжу.
С утра людей мало. Мамаши с детьми еще спят; парочки – тоже.
Румыноподобная венгерка, какие-то старики, несколько хелениных ровесниц. Леонид Сергеевич вздохнул. Он помнил, в каком настроении вернулся со встречи выпускников, и жаловался, обращаясь к жене:
- Боже! Хеля! Как они все изменились! Хеленка?! – и она соглашалась, кивала. – Это же ужас! Мужики - кто спился, кто помер, а эти – сплошь бабушки, сад, огород.
Народ, между тем, понемногу подтягивался.
Леня еще раз потрогал воду и вернулся к себе, на лежак и тут, в просвете между тентами, увидел попку, белую, не круглую, как он любил, а довольно-таки плоскенькую, но юную, с узенькой прячущейся полоской купальника – как это называется? – Топлесс? – нет… - он видел только попку, и кусочек бедра – и:
- Э-хе-е… Хороша Маша… – подумалось ему и, вдохнув утреннего припляжного воздушка, собрался было с легкой зевотой продолжить, но сердце… прихватило и боль разлилась, сжимая, отдавая под лопатку.
Он замер, застыл, принимая ее, как советовал Крымский, слушая, соглашаясь с болью, пережидая, и боль не выдержала – мигнула, моргнула. Леонид Сергеевич осторожно додохнул и на таком же осторожном выдохе она отпустила, отпустила …
«Вернетесь, поставим вам парочку стентов, и будете как новенький…»
Или неуверенность в голосе профессора, или Крымский – ему уже ставят восьмой, им только попади в руки, и дело не в деньгах, хотя и в деньгах тоже – несчастная пружинка – пять тысяч почти баксов! – ее вводят в сосуд, и она распирает, расширяет его изнутри и кровь снова, свободно… А Крымскому – уже восьмой…
Лёня еще посидел, прислушиваясь, и прилег; какое-то время глядел в сторону моря, наблюдая, как заполняется пляж, отмечая отдельных «товарищей», заслуживающих, так сказать, и старался при этом дышать ровнее.
От нечего делать взялся за кроссворд.
«- Женское имя …» - Х-э-э… Да-а… Из трех букв, последняя «а». «Рая» не подходит. Почему-то первым всегда приходило «Рая»? Почему-то? 20 лет – не один день.
Да больше. Четыре - встречались, еще со школы. Пришел из армии: «Лесик, я тебя ждала, так ждала, дождаться не могла!..» Шестнадцать, нет, семнадцать и после развода еще три года жили вместе, её не устраивал разъезд, два суда…
С тех пор прошло столько лет, уже восемь с Хеленой, а Райка – и злобу по ней меряю, и амбиции, и аккуратность, доходившую до безумия, и практичность …
И особенно – самомнение, самолюбование. Она искренне считала себя красавицей, и требовала, смертельно обижалась за малейшее невнимание, могла не разговаривать неделями…
Вот, дрянь, опять. Все о ней, о ней, будто некого вспомнить!
А пляж наполнялся, и море накатывало, как тогда, - три, пять, семь, двенадцать, двадцать, тридцать лет тому - и каждая волна, подкатывая, ластилась, словно просила – «Вспомни меня! Меня!»
Он лежал на спине, прикрыв глаза и лицо журналом. Подымаясь, пригревало солнце, а здесь, в тени, было хорошо. Пляжный ветерок, утренний, нежаркий, шелестел, и ему захотелось вспомнить всех.
Всех-всех!
А что ж тут такого?!
И пошли имена, - зазвучали, запели женские и девичьи имена, и припомнились, захихикав, прозвища; тени, абрисы, профили, какие-то шали и блузки, части тела и нюансы встреч, жаркие объятия и слезы, а также – последствия, чаще всего не очень приятные, но тоже, все стало наползать, путаться, и нужно было что-то делать, а другой бумаги не было, - он принялся заполнять клеточки в кроссворде, по горизонтали, именами, соблюдая порядковые номера.
Кстати, если бы все женские имена были из трех букв, то - никаких проблем, ни с записью, ни с нумерацией. Память и так нечетко устанавливает очередность: если их не больше тридцати, то тогда – да, а если вы перевалили за полсотни - совсем не трудно напутать. Забываются!...
Он лежал, выхватывая, вытаскивая из помятой и забитой памяти то одну, то другую симпатию, и припомнилась ему игра – «Юный рыболов» - доставать из коробки рыбок с блестящей металлической заклепкой на носу - опускаешь удочку с магнитом в коробочку – одна или две, а то несколько прицепятся и надо тянуть осторожно, чтобы не слетели – вот, вот – кто ж это был у меня в Кишиневе? Или я спутал, это у Женьки? Или у меня?
Он лежал на спине, забывая переворачивать ручку, и та отказывалась писать, приходилось встряхивать, раскручивать и дуть в стержень, краснея, напрягаясь и, наконец, сесть и писать сидя.
Заполняя кроссворд, поправляя номера, расставляя их, как Пушкин, по хронологии, Леонид Сергеич много черкал, путался, наконец, вырвал лист, и никуда не торопясь, переписал - красиво, ровными округлыми цифрами и буковками с наклоном, - переписал на следующий кроссворд, благо в «Лизе» их было достаточно.
Список вышел не маленьким. Страницы не хватило, пришлось выбрать на развороте и, дойдя до середины второй страницы, Леонид не без удовольствия признал, что и это не все.
Кого же он забыл? Кого-то в Кишиневе? Или в Таллине?
Рая, Соня, Ира, снова Ира, Марина, Элле… Элле была эстонка, он служил в Нелиярве, под Таллином,… ¬¬¬упились, ужрались до…, от ихнего ликера, сладкого как патока, и он не хрена не помнил, - помнил, блевал, весь заблевался, а после уже ребята говорили, что Элька – белая, как блин Элька – брала (она у всех брала), а он не помнил, думал, что подкалывают, а после – поверил, и сейчас, кроме имени и национальности, чувств не было никаких, а какие могут быть при этом чувства?
«На чужой сторонке – и старушка – божий дар.» Так, кажется, у классика. И все же было неясно… Включать ее или нет? Исправлять не хотелось, список выглядел прилично, но… Но имя же он помнил! И после недолгих сомнений – решил - нет! - считать надо всех, как Пушкин - всех, кого любил, т.е. как минимум целовался. «Элле» пришлось временно вписать по вертикали; снова черкал, поправляя номера, и подумал, что для такого – полного списка - страницы, т.е. кроссвордного разворота может не хватить.
Сергеич почувствовал, что засиделся, ноги стали затекать. Пора пройтись, прогуляться по пляжу. Уже потянулся за кепи, но сначала все-таки решил закончить, и снова прилег и, припоминал, кряхтел, вписывал пока что по вертикали, просматривал, поправлял.
Они всегда ему нравились больше - нерусские, не наши, так сказать - «иностра». По аналогии с марками - за иностранные, не считая, понятно, Болгарии, меняли по три и больше наших. Это потом уже узнали, что наши бывают ценнее. А тогда, взять хотя бы Ингу. Ее отец служил в ГДР и она тоже казалась иностранкой: одевалась, курила женские, и вообще. Он целовал её один раз, когда в девятом играли в «бутылочку», а она, подставляя пахнущую духами щеку, глядела… на Михайлина… Но пушок и завиток локона, и модный запах «Быть может…» - новинки парфюмерной фабрики «Дзинтарс» - долго, долго еще, долго…
Леня лежал, отгородившись от всего мира журналом, и хотя тот заслонял не более одной восьмой или даже одной шестнадцатой бытия, но видел он только клеточки, даже не буквы, не имена, а составляющие их женские дополнительные миры, как и было когда-то устроено.
«Бабословная?» Может и так, по аналогии с родословной, с «гинекологическим» древом, с Евой, соблазнами, закономерным изгнанием из детства, из девства, а потом - из первой любви и из первого брака…
Бабословная… Сколько раз приступал он к фамильному древу, а так ни разу и не закончил, бросал, а тут – раз! – и вот оно, не менее, наверное, важное, а может – и более…
БАБОСЛОВНАЯ – вывел он сверху и вдруг заметил, что пушкинский список, известный как донжуанский, на самом деле довольно примитивен. Ну, что это? Катерина 1, Катерина 2? Вертикальные клетки тоже можно использовать - для заметок, вверх – лирику, душевную близость, а вниз – страсть, секс, «рекорды», извращения.
И обязательно – в баллах, или нет – лучше в звездах, как в отелях – одна, две, три…, 5 плюс!
Леня встал, подмигнул зайчику на бейсболке, надел чуток набекрень, головку игриво склонил налево и пошел по пляжу, поглядывая сперва искоса, потом все увереннее, пристальнее, примеряя выработанную только что «звездную» методу к разбросанным там и сям грудкам и попкам, губкам и глазкам, и уловил при этом парочку ответных авансов, в том числе – от этой, в просвете, в телесно-розовых стрингах (ага!).
Ага! – зашумело у Лени в голове, глаза, как и море, наполнились блестками, и он поспешил в тень, к себе, но не лег, – лежа хуже писать, а после лег на живот, журнал положил на песок и, свесив голову, принялся заполнять, сравнивать, погружаясь и улетая.
И оказалось, что, несмотря на некоторые количественные преимущества, Александр Сергеевич в отличие от Сергеича нашего не разу не имел парочку. Не было у него Яны и Ханны – литовок, сестер, игравших за молодежную «Жальгириса», по сравнению с которыми он - «Херувимчик! Амурчик!» - зацеловывали - а как же, маленький, пухленький, локоны до плеч. Весь третий курс, чуть ли не каждый месяц – ждали, звали, покупали обратный билет, любили своего «херамурчика» - это он придумал! - пока старшая не забеременела от тренера…
Кроссворд лежал перед ним и каждое имя, словно эти пружинки - каждое имя, пру-жинясь, растягивало, упираясь в стенки сосудов, расширяло:
- Йан – на! Хан – на!!
Пру-жинки… Стенты! (А – га!) – распирали, наполняя его жизнью…
Леонид Сергеевич потянулся, встал и пересек пляж по вертикали. Вошел в воду. Окунулся. Еще. Еще. Поплыл саженками, отфыркиваясь, как медведь. Вода явно потеплела. У берега, на мелком, полежал – море ластилось, как душа к телу. Вылез. Сделал большой круг. Прилег. И глядел за море, улыбаясь.
Вернулась Леночка и принялась хвастать, вытаскивать сувениры ( - А чем ты занимался? – Лежал…) – доказывая, как выгодно она купила, – папирусов взяла несколько, и этих, и знаков зодиака, – Да! – продолжая показывать, – В маршрутке, одна женщина, у ее мужа тоже самое – результат переедания – желудок давит на сердце – надо на дробное! – и если он хочет …
Лёня слушал, кивал и улыбался неясной, - Лене показалось – болезненной, отрешенной какой-то улыбочкой. А на самом деле – игривой, загадочной и любящей одновременно. Он вспомнил, кого забыл. А в кроссворде уже не было места. Все заполнено!
И тут он увидел внизу «КЛЮЧЕВОЕ СЛОВО». И вздохнул с облегчением.
