Малый Вздох, или Одночасье
1
- Ну-с, господа астралопитеки, - профессор оглядел аудиторию, заполненную туманными, как и он сам, мерцающими облачками, - перейдем к опросу. О последствиях Большого Взрыва… - его стило двинулось вниз и уже зависло над Сониной фамилией, - о Большом Взрыве нам расскажет…
- Простите, профессор, вы обещали рассказать о малом вдохе…
- Малом Вздохе.
- Да-да, - вздохе…
- Думаю, на семинаре в пятницу мы найдем время.
- А как правильно писать «вздох» - с большой или маленькой?
- Естественно, с прописной!
- А почему?
- Сонечка, не хитрите, вы отлично знаете почему…
- Как же, профессор! Вы же сами говорили, что о Малом Вздохе ничего наверное знать нельзя, можно только верить, фантазировать, – донеслось из ложи отличников.
- Ну-ну, Дивеев, вы то уж должны знать, что об эМВэ написаны сотни серьезных исследований. Эти Две с Небольшим Секунды описаны подробнейшим образом! Есть, скажем, модели, объясняющие рождение нового спутника Юпитера, что так и не успел отделиться и тут же сгинул в районе Крсного Пятна; есть и довольно интересная приливная гипотеза, описывающая, как могла Земля резко затормозить вращение и тут же наверстать, догнать самое себя. Порознь все объяснить можно…
- Да-да! Вот именно! Простите, что перебиваю, - юноша живо поднялся, - но ведь это произошло в одночасье.
- Как вы сказали, Дивеев? В одночасье? Какое замечательное, гармоническое слово.
- Именно! И совсем уж неясно, как связать с этим превращение чугунной решетки ЦПКиО селения Ки-ин-янь – в дамасскую сталь? А рост удельного веса тяжелой воды в мозговой ткани односельчан?...
- Как вы сказали? Од-но-сель-чан?
- Ки-ян. На два процентных пункта…
- …что по мнению Гржимека и продлило агонию телесного мира… Да, Дивеев, похвально. Вы, я вижу, серьезно готовились. И кого же из Гржимеков вы читали? Отца или сына? Впрочем, сынок такой же упадник, телесник-ностальгист.
- Я читал внука. Он первый связал Малый Вздох с любовным импульсом невероятной, космической силы. Причем, рожденным не Богом, а здесь, на Земле.
- Первый… Первым, да будет Вам известно, - и мне до сих пор стыдно за это, - был я. Естественно, под влиянием Гржи-младшего, старший к тому времени уже… Но я преодолел, саморазвенчал эту ересь! Подумать только - любовники восхитили Господа?! Какую наглость надо иметь! Как можно эгоистичное, пусть даже дуальное, полуживотное чувство сравнивать со Всеобщей Божественной Лю…???
Профессор вышел из-за кафедры и возмущенно переливаясь красными и зелеными тонами, остановился у длинного стола, за которым обычно восседал президиум ВАКа или ГЭК, постоял, словно впервые увидел его, и вместо того, чтобы степенно обойти стол справа, или на худой конец – солидно – слева – вдруг воспарил и перенесся, и мигом опустился в кресло. Причем глазки его заискрились, а ауры – игриво замигали:
- Впрочем, - он выдержал паузу, - никто не доказал и обратного!
Теоретически – разделенный по половому признаку, взаимно отраженный и многократно, зеркально усиленный любовный импульс, помноженный на телесную составляющую, а тем более, если это имело место в Ки-ин-яне – на благодатнейшей, любвеобильнейшей почве, - высочайшая духовность возведенная в глубочайшую страсть – вот оно! – теоретически безукоризненная лавина, всплеск, взрыв, вспышка!
О, друзья мои, в те годы, несмотря на молодость, и я был тверд в знаниях и вере, руководил в СНО кружком истории телесного мира – и взялся опровергнуть Гржимеков. Мой реферат о последних годах Телмира, и особенно раздел о его бесславном конце – был премирован Советом и мне удалось получить высочайшее позволение на послойную томографию душ этих самых Ки-ян, моих, как вы заметили, Дивеев, од-но-сель-чан…
Профессор на мгновенье умолк, потух, но, встрепенулся и продолжал.
Я не мог дождаться понедельника. Как сейчас помню, вечер, суббота, в лаборатории уже никого… И вот они - в баночках - предо мною. Мерцают в закатных лучах, переливаются. Души тех самых кияней.
Мне намеренно отобрали тех, кто вскоре после Малого Вздоха сочетался так называемым законным браком, то есть мог иметь отношение – и я брал одну за другой и погружался в мысли и чувства того временного слоя… И не находил ничего, заслуживающего внимания!
Я работал всю ночь, и утро – счет пошел на тысячи проб – и ни-че-го! Ничего. Жалкие всплески примитивной эротики, пошленькие попытки фривольного стихоплетства, несколько пьяных драк невероятно далеких от дуэлей, мелкие обидки с пивным примирением, фарс, балаган, сериал…
Казалось бы, мне впору радоваться – теперь я могу доказать – никакого земного любовного импульса не было, а если и был – никто его не заметил, не проникся – а значит, - все телесные страсти – пустое, фук, байки, выверты романистов. Казалось, я должен торжествовать… А на душе было тоскливо, горько. Неужели, подумал я, и Господь вздохнул, печалясь именно об этом…
И я стер все результаты, будто ничего не тестировал – и больше к этой теме не возвращался.
Профессор вздохнул. Ауры жалобно задилинчали.
- Ну-с, вернемся к опросу. Так, Соня, попрошу…
- А Дивнич про это рассказ написал.
- Пусть прочтет!
- На следующий раз мы все подготовимся!
- Пожалуйста, профессор!...
2
«… Он приходил загодя, минут за пятнадцать ранее назначеного, и, скользя по чугунной решетке, наблюдал парочки, группы и соло.
Из-за поворота доносило звуки духового оркестра. Короткие пьески с паузами, и в паузах тишина приобретала особую ценность...
Венди жил в гостинице.
Обычной по тем временам, без визора и телескопа.
И потому он не мог лицезреть, как она торопится, собираясь к нему на свидание, и гладится и, прихорашиваясь, глядится в большое коридорное зеркало, а затем еще раз – в среднее, лифтяное, и, наконец, в зеркальце бокового обзора геликоптера или фуникулера, потому что вечно опаздывала, и, выбегая из подъезда, фрахтовала какое-нибудь судно. А он, напротив, выходил заранее и непременно летел пешком, не торопясь, на крыльях литого мариманского плаща.
Обычно Соня надевала шубку из двойного суперпесца и, сбегая по трапу, подскальзывалась на последнем лестничном пролете, и приходилось ловить ее, как пух, а она не давалась, но благодаря особенностям меха – зависала над ним, и приземление совершалось мягко и славно.
Сегодня же она надела воздушное мерилин и выбирала путь по улицам с нижним поддувом и летела к нему, управляя веерами, фиолетовым и жемчужным, которые так к лицу естественным блондинкам.
Там, на грани, он будет ждать ее, и она поднимется повыше, чтобы пикировать в самые объятия, чуть не сбивая с ног …
Венди занимал зеркальный номер. И глядя в оконное место, каждый раз находил себя и удивлялся:
- Как она могла полюбить такого?!
И взор его, многократно отраженный, горел все сильнее и ярче, и коридорная Анна стучала, предупреждая, и невероятным усилием воли он прятал глаза и становился как слепой. Анна выводила его под руку и Симеон, швейцар, загораживал вертящиеся и открывал ключом обычные запасные двери на петлях и выпускал на улицу.
Более сдерживаться не удавалось. Венди закидывал голову назад и глядел вверх, чтобы не слепить встречные автомобили.
Парк.
Венди идет по колено в толпе и Соня спешит к нему, протягивая руки.
Пальцы сплетаются: Вендин – Сонин, Вендин – Сонин, Вендин – Сонин и каждое переплетение вызывает новый скачок напряжения.
Фарфоровые лица старух дрожат. Еще мгновение и они начнут лопаться, осыпая искрами мокрый асфальт.
Надо спешить.
И они бегут из Парка. Потому что есть один подъезд на улице Гржимека. Темный и пустой. Темный и пустой…
Большая деревянная дверь открывалась с трудом. Тяжелая и массивная сама по себе. И ручка на двери позволяла схватиться вдвоем, в четыре руки, и тянуть, тянуть, глядя друг на друга. Дверь поддавалась не сразу, но вот уже шла, и они протискивались внутрь, благоговейно замирая у входа.
Гулок и велик был подъезд, возведенный в давнее расточительное время.
Парадная лестница начиналась не сразу, а по истечении изрядного количества мраморных плит, серых и зеленоватых, сменяющих друг друга. Поднимаясь вверх, лестница раздваивалась и, казалось на этих белых перилах, уходящих треугольниками, и держится далекий свод под стеклянною крышей. Вековая пыль лежала на стеклах и потому в подъезде было сумрачно и лунно.
Подъезд ждал.
- Соня!
- Венди!
(Помнишь, мама звала, и ты бежал со всех ног, стремительно, и бросался на шею, и сжимал сильно-сильно - вот так люблю! И даже уставал и запыхивался…)
- Соня!
- Венди!
А подъезд ждал, когда они обнимутся и будут целоваться долго-долго, не думая ни о чем, кроме целования - нет! - вообще ни о чем…
- О, Соня!
- О, Венди!
Губы горели. И лицо. И смотреть уже было нельзя. И волны - все сильнее и чаще …
- О, Со-о!
- О, Ве-е!
- Дайте нам сил! – молила каждая клеточка, каждая молекула просила о помощи, каждый нерв кричал, звенел, стенал! - Сил... нам.... си-и-ил...
И зов был услышан.
Тускнели огни. Останавливались поезда. Океаны покрывались льдом. Солнце краснело, остывая…
Но этого было мало!
- О, Соня!
- О, Венди!
Этого было мало. И тогда пожелтели травы, листву уронили деревья. Рыбы и гады уснули, птицы пали с небес. И все звери легли и на глазах каменели люди. Электроны, отдавая последнюю толику света, обращались в прах.
Все рассыпалось на глазах.
Мир рушился…
И, улыбаясь, протянул им руку Господь…
- Боже, я, кажется, забыла выключить утюг! – очнулась Соня.
Сонные, ошалевшие, побежали они из подъезда.
А Боженька, еле успевая, вновь создавал мир, но лучше и краше - Новый мир, освященный любовью…»
3
Финальные аккорды автор подавал, оторвавшись от листа, глядя, как закипает аудитория.
То здесь, то там, совместно и поврозь, рассыпались салюты и фейерверки, накатывали волны пульсаций, шипели молнии, стыдливо румянились зарницы –
Стеною северного сияния переливался профессор – «без комментариев, без комментариев!» - очи долу, углы строгого рта опущены -
В открытую дверь – перемена началась, звонка не слышали – не ведая единственности момента, ломились радужные первокурсники -
Тогда, наконец, и взорвался зал овацией, замеченной в соседних галактиках.
И только Сонечка, коей, собственно, все сие и предназначалось, сидела на галерке тихо и, подперев кулачком щеку, глядела в самые Дивкины очи, как, бывает, лучится, переливаясь, солнышко из тихого лесного ручья.
