Королева Салюта

- Ну, что? Опять что-ли?

- “И-и!”

Эта ужимочка, - (Инь, почти отворачиваясь, скашивает просительно раскосые свои глазки, плаксиво и кокетливо «и!»…попискивает, «и!»… мол, пожалуйста!») – она действует на меня магически…

- Перебивать будешь? Не божись!

- Не буду совсем.

- Врёшь ведь, китайская морда.

- “И-и!”

- Ой, врё-ешь …

... Возвращаюсь под утро домой. Машин нет. Дождь моросит…

Подъезжает…Сажусь - А машина - какая-то странная.

- “Победа”? – спрашиваю.

- Кузов “Победы”, движок “фордзоновый”.

- Какой?

- “Фордзон”.

- Довоенный, что ли?

- С пятнадцатого года.

- Да ну!

- Вот тебе и “ну”! Работает, зачем менять. В 66-м капремонт проходил. А так – следи, и все. Качество!

- А вы, папаша, с какого ж сами?

- Хм-м, в нашем парке, почитай, старейший.

“По-чи-тай, - повторяет Инь, и прикладывает пальчик к губам”.

- Почитай, старейший… А поступил я как раз, когда “Голубой Дунай” сгорел.

- Кто?

- “Голубой Дунай”. Трактир был такой, шоферский, извозчичий то есть. На Демеевке. Ух, грязный был! – крякнул водила. Хотя и на салюте. С горы салют давали, прямо за трактиром. Говорили, будто от салюта и занялся…Хэх! От салюта…

Дождь припустил. И старик, закурив, поехал медленнее, объезжая выбоины на плохой дороге.

- Была, значит, парень, Света. Я – помогайкой при кухне, а она официанткой, на Совках жила, моя соседка. Лет до 16 в ее сторону никто и не глядел. Ножки, как спички, рот лягушачий, коленки торчат. Одним словом – кикимора.

- Кто?

- Кикимора. Чудище лесное, косое, босое, нос крючком, волоса пучком, дева старая, баба ярая. Какая из себя? Да навроде тебя!

- Дурак!

- Ко-го?! Нас? Все-о! Прекращаю повествование… прекра-ща-… И жду, когда повторится то самое, - жалосное “и-и!” - то, что стоит у меня в ушах и пред очами, и, что бы со мной не случилось, уже не уйдет из моей памяти никогда…- Короче, кикимора.

А 16 исполнилось, весной, - помниться 14-го года май был в Киеве волшебный, медовый, – будто роза расцвела. Статная, налилась вдруг, глаза горят, и быстрая такая, но однако же, ласковая: нищий ли, пьяный ли - не обидит, добрая…

Ну и, конечно, на медок тот стали подруливать, кто так, пройтись, платочек, ботиночки, а кто суръезно – руку и сердце.

Мироныч, старый хрен: “Всё говорит, брошу, ради тебя, деточка!” Два дома предлагал.

Инь, кажется, не слышит про хрен, но я опережаю:

- Хрен – это такой белый корень, который лучше всего тереть в противогазе.

- Знаю! Еще тот раз объяснял. Ваш фаллический символ, - старый, значит, трется плохо и соку мало дает. Дальше!

(Откуда она это знает? Я не помню…)

- Два дома!…А она – вот умела же как! – без обиды умела выйти, по-хорошему, как бы в дружбе оставалась. И многие поняли – не встретила своего принца еще, потому как сама принцесса, королева. Света – Королева Салюта, – повторил старик, словно вслушиваясь в название рассказа…

- Да-а, отступились многие… Кроме, понимаешь ли, Кусков.

Братья у нас были. Двое. Рынок держали. Старший - Антон и младший - Цыган. Как звать не помню уже. Оба – чистая режь. Чуть поперек – глаза белою мутью, губы дрожат, рука за поясом шарит. Отчаяные были, сволочи.

Народ их не любил, однако терпел, потому как не всякий рынок держать сможет! Сколько раз закрыть хотели – язва, мол, - а для нас, шоферов, ломовых извозчиков то есть, – самая работа, кусок хлеба.

Короче, значит, говоря, старший Кусок стал сурьезно: встречать, провожать; подарки, однако, Света дорогие не брала, сразу сказала: “Не могу...”, а цветы или бусишки там …

- Пусишки…

- Бэ. Бусишки – бусы, на шею – нет, не отказывала.

А Цыган, младший, тот вдруг не так: то циркачей в трактир привезет – как бы для всех… Или вдруг на синематографе у Веры Холодной царское платье купил, маскерадное, а все в блестках, корона сияет – и посылочку Свете…

А лучше всего – салюты стал изобретать, очень их Светучка любила, всякие разные, и звезды, и ракеты, и кольца фигурные, а цветов!.. Помню на Рождество одели Свету Снегуркой – сиротам подарки раздавать - сам генерал-исправник приехал, все ус покручивал да похмыкивал – и салют был генеральский.

С этого дня и пошло – Королева Салюта. Королева!.. Салюта!..

И вот, значит, сошлись два брата. Как быть? Младший должен старшему уступить. Верно? Но это же Куски. И не знаю, честно говоря, что и случилось бы, когда вдруг Мишка прибегает – Видел! - Кого? - Свету нашу - с гимназистом Первой гимназии, под ручку.

Эх, что тут… Оба два, что смерть сама: лютуют – не подходь!

А тот еще – тоже видать, отчаянная душа, - заявляется до нас, в трактир. И вошел, сел у граммофона, вино пьет и музыку ей, будто хозяин, заказывает.

Тоска, тоска… Красота спасет мир… Вот и спасла… Цыган ему обидное слово сказал.

- Какое? Я забыла.

- Прощелыга.

- Проще – лыка. Обидно.

- Да … Сцепились. Два раза Цыгана с ног сбил, в кровь лицо разбил, крепкий был парень, хоть и с барчуков, наш за ножа – тот за тубаретку, как - бахх! – бахх! Антон из револьвера - прямо барчуку в грудь, продырявил.

И – бежать. Убили- и! - кричат – убили-и! – и надо ж было на его беду – разъезд - жандармы - Что? Как? Старшой, значит, туда-сюда: слышим - бахх! – а в ответ винтовочный только – бдухх! И тихо… Молодой жандарм сдуру его, Антона, и застрелил. На месте. Наповал.

Цыгана поначалу в участок забрали – плачет, рыдает, за братом убивается! Ну, видят, младший не при чем. И отпустили.

А он, не заходя домой – вломился к Свете, мать оглушил, а ее – нет, не убил – надругался над ней, можно сказать, снасильничал.

Да-а...

А Света помутилась. И даже гимназист (живой!) после Ялты с излечения приехал:

- Света, Светучка, - шепчет – Это же я, я!

А Светучка наша глядит пустыми глазами, словно и не она. Что ж, посидел, ручку подержал, погладил – а! И запил, после кокаин, морфий - так, говорили, и сгинул в Москве…

Во-от… Как сейчас помню, приведет ее матушка, усадит в уголке, а та сидит тихохонько, шепчет, бедная, глаза долу, стыдиться. А подымет глаза-то – сияют, чистая Королева Салюта!

Жалели ее очень. Кто кренделек, кто матушке полтину, сама не брала – отстранялась и очи слезами; матушка, христа-ради, не гнушалась…

Но и это, было, значит, недолго. Сгорел трактир накануне войны. И Света в нем. Могла, говорят выйти, а не вышла…

Так никто и не узнал – кого ж любила, всем улыбалась, всех хотела осчастливить, а выходит - нельзя, нельзя ко всем… А может никого и не любила…

- Нет! Нет! – она любила. Она не успела! И-и! И-и-и!

- Ну вот… обещала же…

- Я-а - не обещала… я обе-е – щала не перебивать, а – и!-и! - не обе-е- ща-а-ла…