Горы
Тогда ещё Бишкек называли Фрунзе, и была в том названии изюминка: революционное и туземное – одновременно.
Проверяющих селили в совминовской гостинице «Бишкек» и широкая витрина одноимённого ресторана открывала незабываемый вид на Тянь-Шань.
Два дня я мотался по базам, писал справку о простоях вагонов, а сегодня съездил на Иссык-Куль.
... Облака летели так низко, что казалось, вот нырнут они под воду и пойдут под самою гладью, но сочнее и ярче, чем на небе.
Тёмная вода, отражающая горы; кусты облепихи у самой воды; выбеленные бараньи косточки, разбросанные по песку и долгий межгорный путь – туда и обратно – стояли у меня перед глазами, заслоняя пейзаж в ресторанной витрине, или напротив, - растворяясь в нём.
Я сидел в пустом ресторане, доедал цыплёнка табака, запивая чаем по-казахски.
Рядом гудели летчики из ошского отряда, лейтенантские звёздочки горели тускло, лица - красны и невеселы, оттого видимо, что на закуску денег уже не хватало.
Цыпленок был жилист, однако наминался с аппетитом, понятным после длинного дня в дороге.
Отправляясь на Иссык-Куль, я ошибся, провизии не взял, и пришлось экономить гранат, которым угостила меня Наташа, экскурсовод.
На обратном пути мы разговорились, я хвалился командировками: Вильнюсом, Ригой, Таллином, Душанбе, Ереваном...
- А я нигде не была – призналась Наташа. – Только в Вашингтоне. И вот сюда приехала. Завтра повезу экскурсию на Тянь-Шань. На лавинную станцию. К снежным барсам. Хочешь?
Студентки МИФИ и МФТИ, известные как мифишки и физтешки, красотой не отличаются. Высокий ум, как и умение плавать, не добавляет им баллов в глазах молодых аспирантов. Последние не замечают ни развитой речи, ни тихого чуть звенящего голоса, ни взора из-под ресниц, одновременно мягкого и лучистого, ни гордо посаженой головки, ни робкого касания руки, а отмечают лишь неловкость и неловкое же жеманство.
Оттого, наверное, и в «вашингтоне» услышал я позу и самомнение. А на экскурсию согласился, потому что – Тянь-Шань! Конечно, Тянь-Шань!
«Ранним утром я уйду с Дальницкой
Дынь возьму и хлеба в узелке...»
У меня никогда не возникало сомнений, что Дальницкая – это не девочка из Первой гимназии, а старая одесская улочка и домик у моря, откуда следует уходить на рассвете, захватив с собой простую пищу, причём не в чемодане и не в рюкзаке.
Теперь я готовился основательно. Взял сушеную дыню, хлеба, яиц вкрутую, «Останкинской», «Дружбу», корейского лука, два яблока и еще положил бутылку «Крем-Соды», а потом вынул – узелок, т.е. кулек мог не выдержать.
Автобус, старенький «ПАЗ», тянул неспешно, аккуратно вписываясь в повороты. Мы ползли наверх, в сероватые полосы тумана. Горы прятались. Всё чаще моросил дождь. Речка бежала то слева, то справа, бурлила на перекатах. По берегам появились наледи и автобус пополз ещё медленнее, дождь перешел в снег, и ручей и люди затихли, вслушиваясь в перебои мотора.
Тогда ещё не хлопали при посадке, а вздыхали с облегчением, и все уже были готовы принять полные лёгкие наичистейшего тянь-шаньского воздуха, как вдруг за поворотом тучи распались, небо и горы открылись, - («Нас встречает Тя-ен-су. Красивая легенда! На станции расскажу.») – и солнце забегало в стекляшке автобуса, и пришлось бы вдыхать ещё глубже, и так, на «Ах-Тя-ен-су-е!» держать и задохнуться от сего вершинного сияния, - когда бы ослепленный водитель не тормознул, крыша захлопнулась и пошел снег.
К полудню добрались.
- У нас – час времени, - предупредила Наташа, приступая к экскурсии, а я пошел к ручью - байки о девушках, окаменевших от измены, меня не трогают, а там показались вершины.
За ручьем террасами поднималась горка и сразу за ней – ввысь – уходила белая, блестящая на солнце стена, почти отвесная, и пряталась в облаке.
Горка была усыпана голубыми и зелёными, белыми и хрустальными кристаллами, размером до метра, в основном кубической и ромбоидной формы, но, приглядевшись, я увидел и пирамидальные и ребристые, цилиндрические и бриллиантовой огранки, и такие, что не поддаются описанию.
Припорошенные снегом или подтаявшие, они светились по-разному, где ярким внешним блеском, а где сдержанным нутряным огнём.
По-видимому, они рождались там, наверху, в чистоте и восторге непокорённых вершин и оказались здесь по воле лавины. – Ах! – думала, наверное, тянь-шаньская лавина, - пришлю-ка я моим мальчикам новогодний подарок...
...Странно, что люди пренебрегают льдом. Они тяготеют к камню, хрусталю, дереву - и даже в бабочках и цветах ценят многолетние и наколотые в рамках.
Нет, я встречал очарованных капельным звоном, стоял с ними на остановке, улыбаясь и солнцу и рождённым от него каплям, пока те не дожидались и не уезжали...
Но я ни разу не видел человека, сидящего у тарелочки со льдом, как бывает у костра или свечи.
Огню повезло, огонь манит.
Но ведь и лёд-то... Возьмите лёд, растопите и отлейте его в виде вавилонской башни с пизанским наклоном, чтобы здесь стекало по спирали, а с другой стороны – капало. И не торопитесь! – Вот оно в чём дело – очень вы быстрые! – не торопитесь, глядите на неё, подсвеченную бенгальским или на худой конец – обычною гирляндой и досидите до конца, до полного исчезновения...
Времени жалко?..
Ручей журчал под тонкою корочкой льда. И уходил вниз полого, проглядывая под сквозными лучами.
Я хотел было нажать, – знаете, на первые заморозки хочется попробовать лед, чтобы хруст, мягкий, и фонтанчики, – я хотел было тронуть носком, но услышал музыку, вернее звук – чистый, утихающий. Так звучит одинокая нота, как если кто тронул и держит клавишу фортепиано, и слушает, слушает...
Звук повторился. Высокий, звонкий и одновременно – шелестящий.
- Динь-си-и...
Я огляделся. На станции лежал снег; домики с дымком, метеопушки в чехлах – все было тихо.
- Динь-си-и...
- Серёжа!
Ниже по ручью, за поворотом мне махали. Она склонилась – Динь-си-и... – И обернулась ко мне, позвала...
- Смотри, берёшь льдинку, и запускаешь...
- Динь-си-и... Льдинка побежала по тонкой крыше, запела... И держала звук долго, точно камертон.
Я взял свою, побольше, и ручей отозвался иначе. Я пустил другую, ребристую, и услышал двойной перелив. Отыскал и запустил шарик, - динь-си-динь-си-и - и он запрыгал, позванивая...
- Надо ехать. Я тебя искала.
Мы пошли к автобусу.
- Динь-си-и…
Кто-то пробовал вслед за нами.
- Мне бы хотелось остаться. До вечера. Отсюда никто не поедет?
Выяснилось – нет. Отсюда – никто. А вот из части, километров шесть по дороге – должна пойти машина.
- Часов в пять. Или около.
Я был счастлив. Обменялся телефонами. Проводил. Наташа помахала из окна.
И к ручью уже не пошел, а попал в оборот бородатых егерей и лавинщиков, и поили меня чаем из берестяных кружек, и хвалили дыню, знакомили с маленьким раскосым человеком – «Их только двое. - Кого? Барсов? – Да нет – егерей!» И показывали фото лавин, на которых я, честно говоря, ничего не увидел. И заговорили о ручье, о горке...
- Странно, что люди не понимают льда. Что кубики? Кубики ерунда. Сбил ящики, добавил красителя и готово. А ты рассчитай. Ты примени физику таяния. Или, к примеру – ручей. Возможны поющие ледяные свечи!! Пусть разовые, а какие ещё?!..
И я кивал, соглашался. Физики кругом. МИФИ. Уровень...
- Если на повороте машины не будет – не жди, ступай вниз, догонит. И вот ещё. Видел белую скалу, как ехал, справа? Там место хорошее и родник. Задержись там минут на пять. Не пожалеешь. И назвал его, «Тя-ен-су», вот как...
Машины на развилке не оказалось. Я продолжал шагать, утаптывая снег теплыми югославскими сапогами, которые, к счастью, не текли, и вошел в снегопад.
Дорога была видна хорошо. Сбиться я не боялся. Опустил уши, поднял воротник. Шел быстро - до сумерек далеко, однако туман густел, снег сменился дождем, липким, порывистым.
В горах громыхнуло.
Горный гром, предвестник лавин, обвалов. Я поднял глаза от дороги и увидел белую скалу, нависающую карнизом.
Под ней не дождило. И захотелось спрятаться, хоть ненадолго, переждать, попить водицы...
Я присел на валун и увидел в нише стакан. Наполнил его до краев и только было, - как солнце – облака разошлись и солнце побежало по граням стакана и, окунув лучик, - брызнуло мне в глаза, так что нельзя было не зажмуриться, не засмеяться. И понес я улыбку эту, как дурачок, вниз, в дождь, в ночь, и добрался в гостиницу к десяти, мокрый, голодный, замученный и чумной.
Звезды горели над Тянь-Шанем, блестели на погонах.
Я доел второго «табака», запил казахским и провалился.
Разбудил звонок.
- Здравствуй, ты как?
- Здравствуй. Спасибо тебе. А машины не было. Все пешком!
- Я знаю. По выходным не возят. И ребята знали. Хотели, чтобы ты остался.
- Сегодня лечу, а ты?
- Наверно, вернусь в Москву...
- Наташа! А вот – родник?
- «Солнечный лучик?» Да? Было?!
- Да.
- «Тя-ен-су» – «Солнечный лучик здесь для тебя». Это по-тянь-шаньски…
Я, кажется, что-то ещё говорил, благодарил. И было это лишнее, пустое...
