Яблотрус

1

О, юность моя! О, Крым, зеленеющий и голубеющий в дымке. И море, и пляжи, где так просто знакомиться с девушками, и девушки, соединяющие дни и ночи, и ночи, сближающие Землю и Небеса…

Я впервые мотал туда сам, без родителей, с пацанами. И потому, опуская вагонную раму и подставляя лицо упругому, будто морскому воздуху, я верил: нет, Крым – это вовсе не больные и нечистые Саки, куда возили меня в детстве – а совсем другое - роскошный пальмовый ЮБК и девчонки в пляжных юбочках, блистательный Пушкин, генуэзцы, Новый Свет. С годами к сему прибавится солидный Дом отдыха Союза писателей «Коктебель», а затем - и Старый Крым, последнее пристанище Грина, и керченские степи, чем-то похожие на сакские. Но это будет потом. А пока - невиданный ранее, девственный, чужой, - а, говорили, теплый, ласковый, лучше Италии – райский Крым, - висел запретным яблочком и лежал черной падшей звездой, и все это было вдвойне соблазнительно, потому что - страшно, как в первый раз, а поезд летел и вился змеей и нес меня к созревшей гурзуфской Еве и бездне – роскошной, морской, звездной, кишащей...

2

Это словечко, - в общем-то классное, - приклеилось и звучало обидно, тем более, если по правде говоря отчасти признаешь, но штука в том, что прозвали-то случайно, то есть совсем не по теме! Сейчас поясню. В начале первого курса нас отправили на уборку яблок. Я полез на дерево и начал трусить, плоды посыпались, и Светка, получив по голове, заорала:

- Эй! Ты! – закричала, - Яблотрус! (Осторожно, мол!) На самом деле она ничего такого в виду не имела, она б не додумалась.

А прозвище пристало. Небольшой фонетический нюанс – а пристало, будто было всегда, и совсем по другому поводу. Конечно, обидно.

Вот и сейчас - лежу на верхней полке, не могу оторваться, - а кто-то снизу – Витька, говнюк:

- Пора, мол, звать, яблотруса.

Но Слава позвал по-людски:

- Эй, Серый, - слазь, - Иршавское стынет, - и я понял: деваться некуда, придется спускаться, - Счас. Счас иду. Сейчас! - хотя оторваться на самом деле было никак...

Наверху, прикрываемая на всякий случай простынкой или подушкой, лежала и не отпускала меня, как вы уже догадались, – книга, копия с вашингтонского собрания Н.Гумилева, естественно, самиздат. Мне принесли её накануне отъезда и просили никому не показывать, из дому не выносить: слишком бросалась в глаза - на обложке, почему-то голубой, - не было ни имени автора, ни названия. Если бы кто взял ее, раскрыл – тотчас заметил бы отсутствие предисловия, нескольких первых и последних страниц, но, вы же понимаете, всегда можно разъяснить, с чего копировалось, выявить где, кем…

Я ждал ее полгода, а получил за полчаса до отъезда. И вот она лежит предо мною – на верхней полке курортного поезда.

- Эй, Серый, слазь! Пора принять! – внизу откупорили «Иршавское», запахло домашними котлетками и свежим украинским хлебом, купленным только что на перроне, теплым еще. Маленький купейный столик ломился: мамы и бабушки постарались. Купе зашумело.

Трындели, естественно, о девках. Ленька где-то читал, что уже появились такие, голландские, - выходишь из воды – а купальник «Бикини» - прозрачный! – Просвечивается все?! – Все! - Ничего себе! - я жевал, запивая, участвуя в разговоре, а всё был там, наверху – с нею.

Нынешнее поколение, избалованное интернетом, не знает того вдохновляющего чувства, которое испытывали мы к недоступной, а потому и особо притягательной, вожделенной книге. Свидания с иной приходилось ждать неделями и месяцами - в «академке» - в библиотеке - всего одна, в читальном зале. Тогда и появилась идиома «книга – на руках», не в руках, заметьте, а на руках. Идиома, возносящая к лирическим балетным партиям или же - свадебным фотографиям, а еще – хлебу-соли, подносимому на двух соединенных ладонях.

Книгу – ценили, искренне считали лучшим подарком, а домашнюю библиотеку – наилучшим капиталом. Этим духом – уважения, пиетета, любви – был проникнут и банальный, типичный вопрос: «Ваша любимая книга?» Заметьте – любимая…

Сейчас я и себе самому не могу объяснить, почему ради какой-то «Женщины в белом» или «Королевы Марго» таскали, обрывая руки, макулатуру, чтобы получить талоны, а затем всю ночь стояли в очереди у дверей книжного в надежде отоварить их утром среди первых. Иметь непременно свою? Психоз дефицитного социализма? Конечно – и это. Но, слава богу, не только. Мне бы очень хотелось, чтобы и нынешний читатель душевно принял очевидную для моего поколения аксиому: «От хорошей книги, как от любимой девушки, не следует отрываться, даже ради друзей, и они тебя поймут»…

О книге не спрашивали. «Стишки»… И в самом деле, ничего такого – запрещенного – у Гумилева не было. Но было другое, о чем я пока никому не говорил – таимое, невероятное. Я рос книжным ребенком, верил в книжную правду больше, чем в житейскую, открывал мир и его тайны, листая страницы. Но в это я поверить не мог! Гумилев написал обо мне. То есть - о себе, конечно, - писатели, а поэты - особенно, пишут о себе, - но тут я убеждался - и обо мне - тоже. И не просто обо мне - о самом, наверное, сокровенном. О том удивительном сне, феерии, страхе, кошмаре - сне - хотя, кто сказал, что это – сон? Я всегда знал, я чувствовал - долго смотреть на них нельзя. Они завораживают, шаманят. Мерцают, словно, зрачки королевской кобры. Вправо – влево, вправо – влево… Покачиваются… И оторваться - никак...

Я уже видел, видел!– это было со мной, и не раз – та же бескрайняя степь, горное плато или берег у моря – и я один, один-одинешенек, а они – звезды - начинают…

Я ждал его иногда два, три месяца, и он возвращался – похожим и не похожим на прежние, и каждый раз поражал вселенской демонической мощью. Единственным зрителем ночного кинозала был я, а вот уже и не зрителем, сон превращался в шоу, вся демонстрация шла ко мне - и это льстило, я вырастал, я чувствовал себя отмеченным, а вот уже – и призванным, удостоенным Высочайшей аудиенции, и хотя все заканчивалось кошмаром, гипнотическим подавлением, поглощением и захватом, порабощением моего «я», моего измученного мозга, и приходилось трусливо бежать и, просыпаясь, скрывать лицо и душу, - но, в конце концов, я всё забывал, и ждал его снова, а приходил он не часто, но именно ко мне, и был настолько значим, что я никому не рассказывал о нем, даже маме…

Гумилева был переснят без оборота. Обратная сторона листа оставалась чистой. На формате А4 разместили (поперек) две страницы оригинала. Потом листы сложили пополам и переплели сгибами наружу. Книга не только стала вдвое толще, неразрезанные листы распирали обложку, она, казалось, все время хочет раскрыться, - и видно было, под простынкою что-то прячут не то, нехорошее, уж не порнографический ли журнал? А вагонная подушка тоща и не покрывает, зайдет проводник, увидит, - значит, надо быстрее, поел, и обратно, наверх. А она хочет раскрыться на какой-нибудь гадкой странице с грифом вашингтонского издательства, который не заметили, пропустили, не прикрыли при копировании.

То есть во всех отношениях: зачем? В Крым, на отдых?..

Я читал и перечитывал поэму, словно специально названную так – «Звездный ужас», и желание попробовать, испытать на себе звезды реальные, а не сонные, крепло. Уже два месяца он не приходил, страхи улеглись, а Гумилев вернул – и жажду и подползающий ужас. И обернул проклятым вопросом, навязчивой мыслью, тягой узреть, «в лицо увидеть Ночь» - проверкою мужества. Гумилев написал поэму для меня и ждал, расставив силки, словно охотник, ждал, когда я решусь, укреплюсь и рискну…

Я брал ее со страхом, с опаской. За хранение, или, не дай бог, распространение – а зачем, спрашивается, везешь в международный студенческий лагерь?! – за распространение изданных в СэШэА материалов самое малое – могли отчислить, и этого ужаса – быть отчисленным из института даже без каких-либо формулировок – мне, первокурснику, отличнику, медалисту, единственному сыну достойных родителей, комсомольцу…

За окном бежали поля, остывающие после июньского дня. Солнце садилось, загорались первые звезды, и я – на верхней полке, приближенный к небу. Тонкий пластиковый потолок купе, а над ним – покатая крыша вагона отделяли меня от бездны, сонма, мириад, хора светил ...

- Конечно! Конечно же! Южное небо… Как приеду – сразу же – южное небо! В первую же ночь… И все станет ясно. Я должен. Вот, только, где лучше? У моря? В степи? На вершине?..

Отложив книгу, слушал я нагоняющий стук копыт и уже ни пластика, ни крыши, а видел себя, одиночку, бежавшего от людей, – вот он я - на выжженной крымской земле; пятиконечное тело мое обнимают сухие травы, глаза широко раскрыты и обращены к небесам, а в них – нет, не покой и недвижность, - а морок, суета, тоскливая от бессмысленного мелькания и движения сфер, а в них - безумные хороводы звезд, свивающихся в созвездия…

- Я говорил, что плацкарт лучше, - послышалось снизу. – Так, мужики, - а не пора ли нам на разведку? Серый, эй! Постереги! Слышь, Серый?! Очнись! – и вывалились в коридор…

3

Наконец, мы выехали на побережье, показалось море, - море! – и дорога запетляла, интригуя на поворотах.

Водила, однако, скорости не сбросил, а громкости добавил и, перекрикивая «Битлов» с укрепленного в бардачке портативного «японца», монолог свой не прервал, а, напротив, в самых, что называется, крутых местах, оборачивался к нам, еще не осознавшим, что, вот оно – Крым, море - что первый курс, сессия, предки – позади, а впереди «Спутник», международный студенческий бордель и мы, четверо вырвавшихся пацанов, обремененных мечтами и девственностью, из которых только Витька обиделся, когда на физре: «Эй, мальчик, кинь мячик!», но, по-моему, он врал, а мы летим в этой раздолбанной «Волге», летим с шиком, как белые люди, в такси, а не в троллейбусе тащимся. Водила прибавил газу и, покачиваясь в такт ритму, оборачивался, рулил, не глядя, и сигаретка моталась во рту, как мы по дороге, а ему – по барабану, ему хоть бы хны – подмигивая из-под кепки, он наставлял нас некнижною правдой и веселился, выруливая чуть не в последний момент.

- Больше всего рекомендую полячек. Болгарки, венгерки, румынки… С ними проблем нет, - со всеми проблем нет! - но эти, черноватые, блин – корявые, не знаю, может вам повезет? Немки – полстакан шампани – и она тебе, что хошь, и так, и то, но ихний шпрех: ахтунг, яволь! – Найн! - он обернулся, скривился – мы ахнули, пройдя впритирку с бензовозом – Найн! - а ему, что? – ржет, чешет без перерыва.

- Чешек лучше не на... Не-е, девки, что надо, отнять нельзя - их три года не ездили, сейчас снова стали, но гонору там – они со своими только. А больше всего, рекомендую – польки. Всё – глазки, фигурка, идут на контакт, сняли, повели, если в кабак, так в «Морском», на набережной, за шесть рублей, с водочкой, спокойно, антрекотик, чашечка кофе – на третий день, гарантия, она твоя. Они понимают, но! – тут мы снова вильнули, на этот раз влево и, обходя троллейбус, шаркнули по обочине и понеслись вниз по прямому участку – но… помните: тут трепак, гонорейка, блин, а то и с полным букетом. То есть – вы поняли? Гурзуф, что Ялта - тут еще Пушкин споймал, Александр Сергеич… И шанкр, и сифон – все, что в природе есть, привезут, что хошь. В этом «Спутнике» с такой можно спутаться… Ха!...А потом что… Сначала – нос, потом – член. Бэк… То есть вы поняли? А? – он поворотился и подвел строгий итог: - Только в рот! Помните – только в рот! Только в рот! - и вдруг, подзадоренный «Битлами», сплюнул в открытое окурок и бросил рулевое колесо, бросил «баранку» и закрутил руками над головой, - Обла-ди! Обла-да! – И мы заорали от ужаса и восторга.

Выгрузив нас метров за сто до ворот с космической вывеской, - дальше проезда не было, - водила закурил, отдыхая, прислонясь к горячему капоту, а мы пошли - четверкою - под каждым играл конь, в глазах блистал юг, а навстречу нам выходили загорелые уже люди и девушки, и дорожное волнение сменилось иным, но каждый пока что твердо решил с польками дела не иметь, как у самых у ворот донесся до нас крик, свист – водила махал и, показывая на свой рот: «Помните! – кричал он, - Помните! Только в рот! В Р-о-о-о-т!» - орал, ничуть не стесняясь.

4

В тот же вечер, в самый первый вечер нас со Славкой, то есть меня и Славу избрали телохранителями Президента «Международного студенческого лагеря «Спутник» ЦК ЛКСМУ Украины!

Представляете, летняя эстрада, она же – танцплощадка, тьма народу, половина - да больше! – иностранцы, звучит музыка и мы, потирая костяшки кулаков, набитые в ходе упорных тренировок, располагаемся: справа – я, и слева – Ярослав, и на нас, указавших в анкете при поселении «вид спорта - каратэ», смотрит весь молодежный бомонд!

Такова жизнь на орбите. Мы поднялись вровень со звездами, и сверху, спокойно, вниз, словно мастера восточных единоборств - сенсэи – глядим на суету у подножия… О том, что мы телохранители, и не кого-нибудь, - Президента - на второй день, понятно, забыли, (от кого хранить-то, господи?!) - все забыли, но мы-то со Славой помнили – и я помнил и он, и Витька, который тоже ходил на каратэ, а в анкету почему-то не вписал, и Ленька, который уже точно сказал, что с осени начнет заниматься - все четверо - по аллеям лагерного парка, в проходке на гурзуфской набережной, и, конечно, на пляже - Витька в импортных черных очках, и Ленчик в своей тенниске с буквой «S», которую переводил как «секс», а теперь – «сикрет», и мы со Славкой, - все четверо вышагивали уверенно, поглядывая зорко, словно при исполнении.

Этот взор, отчасти милицейский, пристальный, был особенно хорош применительно к девушкам – ясный, открытый, уверенный в себе, и, казалось, нужно совсем немного, чтобы заговорить, раззнакомиться, практически к этому шло, период между началом взгляда и моментом, когда девушка уже проходила мимо, а догонять ее было как-то не солидно – этот период неуклонно сокращался и на третий день, к пятнице должен был, но… Но тут в нашу семиместную «бочку» неизвестные привели под ручки восьмого, привели под утро и уложили на дополнительную раскладушку в проходе, не раздевая. Он проспался к обеду, в столовую, однако, не пошел, а когда мы вернулись, здоровкался со всеми, протягивая руку лодочкой для рукопожатия:

- Ваня, Ванёк, из Горловки, с 4-го ПТУ.

Было видно, парню тяжело: ясно, тут столичность, студенчество, а Иван – из рабочей глубинки, и к тому же молодой – шестнадцать только что, а больше всего, как выяснилось, тяготило его, что не помнил, ну хоть убей, с кем два дня пил, где половина денег, и кто – вроде двое их было – рыжая и носатая – кто его, так сказать, попользовал, употребил.

- Эх, Ванечка, - сказали мы хором, - ты что, ничего не знаешь? Здесь же, господи… - и наперебой пересказали ему таксистскую лекцию, напирая на интернациональный характер фрейлины Гонореи, естественную живучесть маршала Грибка, и полный отпад Президента Сифона: сначала – нос, потом – член…

- Ты, Иван, за ногами следи, - неожиданно уточнил Витька, - как начнут синеть, - срочно в вендиспансер, на принудительное надо ехать лечение, - и добавил, эффектно поправляя очки, - если, конечно, «Пепси-кола» не поможет.

И указал на Ванины ноги, обутые в новые рижские замшевые сандалии темно-синего цвета.

А-а! О-о! Понят…! Тс-с-с! - мы выперлись из «бочки», оставив Ванюшу наедине с думами, и отойдя чуть в сторонку, пихали Витьку – ехидину! - надо ж такое придумать! Эти сандалии - если новые – (у меня тоже такие были) – как намокнут, линять начинают… О-о! А-а-а!...

Да-а… И случилось все в точности, ноги Ванёк промочил, и с ужасом, с глазами полными слез, рассматривал, поднося то одну ногу, то другую ногу ближе к глазам, и нам, вошедшим, стал тоже демонстрировать – одну, и вторую. А мы еле сдерживались, чтобы не повалиться, и не кататься по полу – мы дали слово, Витьке – он все придумал, - и, чтобы не выдать, до белого сжимали кулаки с набитыми костяшками, и зубы, и язык за зубами.

На «сифилитика», однако, было жалко смотреть. Он сидел в заколдованном круге нижних конечностей и, переводя взгляд, мучительно вздыхал, не зная, не ведая: Что? Куда?

- Знаешь, - сжалился наш гад, - могу дать совет: в санатории Министерства обороны появилась «Пепси-кола», - (она действительно только что появилась) -_Че, не слыхал? Книжки читать надо. Это такой американский специальный напиток, говорят, помогает… Ну, и нам возьмешь, для профилактики.

- Ага! – Ванек обрадовался - Ясное дело! Как, говоришь, спрошать? «Сеси… Как?

С этого момента кола у нас не переводилась, и к концу пребывания в лагере бутылки, порожние, уже почти окружили бы «бочку», если бы мы выставили их, как ГДРовцы – пустые из под шампанского, вплотную друг к другу. В общем, отдохнули мы классно, если не считать, что дня за два до отъезда, помыв по Витькиному совету ноги, Ванек чухнул, прихватив у кого денег, у кого очки - а у меня Гумилева, слава богу, не взял. В остальном же дела пошли веселее - за день до отъезда мы встретили, наконец, тех, кого хотели, и на обратном пути, в такси, все четверо солидно молчали, несмотря на расспросы и подмигивания знакомого водилы.

5

Как быстро летит время! Кажется, еще вчера, безумная, путая дни и ночи, в суете и дискотечном волнении, заслонившем и море, и Гумилева – до звезд, понятно, очередь не дошла - носилась, выполняя заветы таксиста, неприкаянная наша четверка по Гурзуфу. А сегодня, спустя три года, сюда, в Крым, причем - не в Гурзуф – а на тихую Биостанцию, на Карадаг, под «черную крышу небес», направлялся отнюдь не пацан, а бывалый выпускник. И не шумной компанией, шарагой, а как бы сказанули сейчас – «типа вдвоем», то есть с тем единственным, быть может, изо всех моих друзей, с кем мама отпустила спокойно.

- Деньги пусть будут у Феликса. Ты потеряешь, – на всякий случай решила мама, хотя денег я никогда не терял. Но возражать не стал – меньше мороки.

Добирались, однако, троллейбусом, после - автобусами, с пересадками, после долго ковыляли по жаре. Фил шел деловито, намечая по дороге бесхозные марельки и шелковицы, гукал хозяев, заходил, смотрел, торговался; я дожидался с вещами, каждый раз вопрошая, а он, злой и упрямый, забирал сумку и шел дальше.

- Нет, ребята, за трояк комнату вы не найдете, самый сезон, - и, оглядев нас, женщина добавила: - Разве что у Лешки-алкаша, вон там, на Шишманке, на горе. Да вы с ним построже, а то как пристанет: «налей, налей». Тьфу, он и свою койку сдаст, абы наливали…

Часа через два, дотелепавшись до Шишманки, обойдя весь его «курятник», Фил остановился на гараже, ржавом, мотоциклетном, повторяющим форму мотоцикла с коляской, где один из нас отлично помещался на никелированной кровати целиком, а вот второму судилось спать наполовину под небом, - как мы не старались, а раскладушка в колясочное место не входила.

- Два рубля! Самый сезон с видом на море, – сообщил дядь Леша.

Я тут же согласно кивнул, дальше идти было некуда. А Фил, зыркнув, - чего, мол, лезешь?! – неожиданно подтвердил, - Хорошо, мы согласны, но с него – он указал на меня - рубль, а с меня – за раскладушку – полтинник.

- Два спальных места – два рубля. – попытался было тот, но Феликс продемонстрировал, что «если дождь или, не приведи господи, метеорит, то сами понимаете, уважаемый, а мы вас, дорогой, угостим, завтра, как придем с базара, а кстати, почем тут портвейн на базаре, а базар где?...»

Так мы поселились и попадали на койки, но тут же, на фоне кед, запорошенных мелкой дорожной пылью – увидели море – море! – и, не распаковываясь, побежали вниз, окунуться, смыть дорожную пыль, тем более, что в гараже – настоящее пекло.

Мы окунулись. Потом еще. Вода была чистая и бодрящая, а пляж - пустой. Седая пара. Школьники пробежали. Лысый с женой и ребенком; та только и делает, что впихивает ему – то яблочко, то персик.

- И чего мы гнали, сдавали досрочно? Студенты - и студентки! - попрут сюда не раньше июля. Слышь, шеф?

- Здесь виноград очень дешевый. У нас на фрукты по два рубля было – по смете, а сейчас экономия – полтора рубля на жилье – обожремся! - довольно резюмировал Фил. – Давай до буйка!

Солнце ушло за гору. Мы вернулись домой, разложились, выдвинули на воздух кровати и, докрутив лампочку над гаражом, доели мамины бутерброды, и провалились – ни звезд, ни моря, ни цикад.

6

- Лешенька! Лешенька!

Я открыл глаза - и зажмурился.

Сны, а тем более – детские, страшные – не помню когда и видел. И потому, приоткрыв глаз, понял – это не сон. Баба Яга – горбатая, с желтым зубом, нос крючком, левый глаз налит кровью, на правом бельмо, худющая, черная от загара, босая – нависала надо мной и звала, щурясь и причмокивая:

- Лешенька! – шепелявила - Лешенька! – Ты мене угостишь? – и трясла фелькину кровать левой, а в правой игриво показывала ему два больших помидора, розовых, крымских.

- Эй! Эй! Вы чего? – закричали мы хором – и бабаёжка – охнула, отпрянула – А Леша? Где Лешенька? Я к Леше… – Оказалось, мы заняли его апартаменты, а бабка пришла похмелиться.

Фелик тут же сторговал помидоры: - Нет-нет, не режь! Их надо есть целиком, макай в соль! Правильно, бабуля? И старуха довольно закивала, расплываясь в беззубой улыбке, и повела нас на базар, благо он оказался рядышком, под нашей горою – пошли веселые, бодрые, а вернулись ни с чем.

На пятачке – три старухи, губы поджаты, а цены…

- Ну и цены! – Фил не мог успокоиться, - Персик ладно, ладно «чауш», но картошка – рубль и не подходи?!

Мы лежали на пляже, пустом во всех отношениях, Фил считал, пыхтел, бюджет не сходился. Я нудился и, тасуя колоду, доставал на удачу. Выходила мелочь, суета, пустые хлопоты. Хоть бы «пульку» с кем раскинуть.

- Пульку? – Фил оживился. - А вон мужик с семьей. – Пора знакомиться.

Играть «на лапу», то есть вдвоем против одного, мне ранее не приходилось, но уверенность в том, что вдвоем мы справимся, где подморгнем, где пропустим, где подыграем короля – эта уверенность окрылила Фельку, он видать уже и прикинул барыш. Мужик сразу согласился играть по копейке. Мы сели и поначалу будто и не заметили, как что-то не заладилось, и нельзя сказать, что карта не шла, а через три часа выяснилось: лысый одел нас вдвоем на 12 рублей с мелочью, но мелочь великодушно не взял.

Он вернулся к жене, продолжавшей пичкать свое чадо нашими сливами, крупными, сочными, а мы под полуденным солнцем поплелись с пляжа и в гараже поняли, что притащились сюда зря. На фелькиной кровати спал дядя Леша, спал, что называется – мертвецки, и каленый прожаренный сдобренный парами бензина и портвейна аромат шел из раскрытых дверей наружу, навстречу двум бывалым выпускникам.

Фелька завелся. Он глядел на тело и не знал, на что решиться.

- Знаешь, банкир, - сказал я, - дай-ка мне денег, схожу, пройдусь по парку.

- Все что ли?

- Рубля три-четыре… Будешь будить? Плюнь…

- На, - он протянул пятерку – купи к ужину хлеб и кефир.

7

Санаторные парки особенно хороши в послеобеденное время. Когда пожилые и малые дети спят, подростки где-то режутся в настольный теннис, и на тенистых аллеях появляются девушки с книгами, журналами, подругами, и просто одиноко сидящие, в модных очках и даже без них. Три пополудни, - время томления и сытого покоя, когда ни одна из них, даже самая-самая, не способна на резкость, а тем более грубость и при умелом обращении может быть тонко увлечена, заинтригована, ловко предуготовлена к последующей встрече на дискотеке, в летнем кинотеатре, а бывало, и на диком пляже под звездами…

- Простите, Вы тоже аспирантка? – девушка подняла глаза от журнала, которыми срисовала меня еще в самом начале аллеи, - и не успела ответить, как я подсел, - Я тоже выписываю. Раньше предпочитал «Технику молодежи», но вы правы – «Знание-сила» намного интересней и полезней с точки зрения кругозора и творчества.

Так мы разболтались, и значения уже ни имело, что журнальчик был взят подложить под письмо, адресуемое в армию, брату, потому что, когда она его убрала, я понял еще одно предназначение научно-популярной периодики – временно прикрывать статьями о космосе фронтальные разрезы на мини-юбках.

Мы расстались с Томочкой раньше, чем она того хотела – это принципиально – и все шло классно, не считая мимолетной заминки, когда я предложил встретиться в восемь, на дискотеке.

Она замялась:

- Ну, ладно.. - и озорно, - как это у них получается! – решительно взмахнула кудрями, - На дискотеке? Хорошо!

Мы разошлись и оба на повороте оглянулись. Как же я мог обращать внимание на такие мелочи, а?

За кефиром пришлось идти в Щебетовку. На обратном я перекусил и под ласковым предвечерним солнышком понежился на камнях у «Кузьмича», искупался. В гараж уже не успевал.

Солнце клонилось к закату. На санаторной площадке гремело во всю. Я протиснулся к входу, оставил кулек у вахтерши, и у самой сцены увидел ее. Рыжую, обтянутую. Она о чем-то смеялась с музыкантами, а вокруг толклась местная шантрапа, малолетки, окружая ее, королеву. Мы станцевали один, второй, - я не замечал, - и только в рок-н-ролле, показывая, обучая, вдруг почувствовал косые взгляды, и не один, не два.

- Знаешь, - зашептала она, - ты иди, скорей, жди на нашей скамейке, я скоро…

Я ушел и, растворившись в ночи, в тени кипариса, оглянулся. За мной – в этом я был уверен – вышла пэтэушная троица, вглядываясь во тьму. Вскоре они дождались четвертого, постарше и посерьезней, и видать, доложили, позвали подмогу, а больше я дожидаться не стал.

8

Я поймал ее на подходе, и мы бросились из парка, выбирая темные аллеи и глухие тупики с дырками в заборах, все было ясно, а точнее – ничего, просто я чувствовал, что и меня и ее ищут, и мне все равно несдобровать, поймают самого или вдвоем. На пионерском пляже, освещенном ярче других, мы забрались под сетчатый навес, в склад лежаков. Прожектора просвечивали лежаки насквозь, или это казалось, а мы, полосатые, целовались и оттуда, посмеиваясь, наблюдали, как они пробежали сначала туда, потом – обратно.

Мы целовались еще, ночь была впереди, и я решил было зазвать купаться, но Томочка поведала: «тот, которого брат вернется осенью, в октябре, местный, блатной, и лучше их не дразнить, прошлом летом студента изувечили, с пирса сбросили, а волны, он хочет вылезти, а они – урной, железной урной, по голове…» Она шептала, успевая при этом и обнимать – обнимать несмелыми, прямыми, мягкими и одновременно шершавыми ладошками – и ограничивать, не пускать мои руки ниже, а сама была горяча, как крымская земля. Но…

- Запросто теткин дом могут спалить, – сообщила она со вздохом. Короче, засобиралась. - Ты бы уехал завтра.

- Я ж не один, я с другом здесь, и еще, может сюда, - зачем соврал? - наши приедут...

- Тогда я. Уеду завтра домой, в Симферополь, они увидят, что ты сам – и отстанут. Слышь, ты меня не видел, не знаешь, и вообще.

Я поплелся провожать – это ж надо было додуматься! – по санаторному парку, но бог миловал, и только на обратном меня засекли, но я рванул по центральной, свернул на боковую и тут же, за кустами – обратно, навстречу, переждал, отсиделся, и помчался верхней дорогой, по шоссе, за вторым поворотом свернул к морю, и далеко за Шишманкой спустился в бухту, прилег за валуном и затих.

Ночь была безлунная, чуть шелестела волна и звезды, залитые Млечным Путем, сияли, намечая созвездия. Я лежал и, не отрываясь, впитывал черноту южного неба. На меня смотрели пристально, строго. Я почувствовал, что темнота тянет, засасывает, а звезды становятся ярче, крупнее. Вдруг одна двинулась, чуть-чуть, а вот и вторая! И третья! Звезды, – не все конечно, - некоторые, наиболее крупные – двигались, собираясь в хороводы, и была в этом движении магия неизвестного мне ритуала, волшебного, гипнотического, из которого совершенно неизвестно как выйти, выбраться, как сбросить эту сеть со звездами-узелками?? А между тем они не унимались, напротив, хороводы превращались в объемные вертящиеся фигуры, ромбоиды и пентоиды, икоса- и додекаэдры, они наливались, пучились, выворачивались наизнанку и постепенно заполняли небесный свод какими-то «полными пустышками», цветными калейдоскопами, рождающимися и множащимися соцветиями…

Огромное вселенское дерево расцветало надо мной – почки лопались и, словно в ускоренном учебном фильме, щупальцами росли, тянулись и сплетались ветки, множились листочки, и уже шелестели, заполняя пространство, бесконечную ширь и глубину космоса, и все это гудело, шумело, дрожало и копошилось, и было бы молодо и весело, если бы не ужасающие масштабы, не скорость, столь непривычная, безумная, и не ожидание чего-то еще, грядущего, неотвратимого, может быть плодов, падающих в финале.

О, яблотрус, яблотрус! И чего ж тебе надобно, крохотному трехкапельному муравейчику? Зачем ты звал Нас? Не знаешь??

Небеса пучились, набрякали, твердели, и, казалось, вот-вот свод не выдержит и рухнет, погребая…

Ужас - совершеннейший, безысходный - вошел в меня до затылка, я не мог двинуться, пошевелиться, я боялся прикрыть глаза, потому что знал – это не поможет, веки мои для него прозрачны, и от зрелища никуда не уйдешь, не спрячешься, потому как сама душа моя схвачена кем-то огромным, безликим…

- Э-э! Э!!– яркий свет брызнул в глаза, я зажмурился. – Обкурился, что ли?! А-ну, вставай!

Освещая фонариком, - я не сразу сообразил, моргал, замотал головой, - погранцы подняли меня.

- Иди, иди… Еще раз поймаем…!

– Извините! Я только… - Меня била дрожь.

Опустив глаза, боясь даже подумать, я побрел берегом, прикрывая, словно от солнца, рукою глаза, боясь даже краешком, даже отражения, - сребристых змей на застывшей, чуть волнуемой полированной глади, - потому что снова, снова они могут ворваться – диким, боковым. Нельзя! Они ворвутся, и тогда…

В гараж я пробрался к рассвету. Фил спал снаружи. Полбанки бычков дожидалось меня под газеткой. Хлеба не было. Свой я потерял.

9

Я лежал тихо, стараясь не скрипеть пружинами. Сон не шел. И мыслей не было никаких. Была пустота, такая, будто только что проводил близкого человека, рельсы еще гудят, а состава уже нет, он куда-то завернул между домами… Томочка уехала в Симферополь… Томочка?... И совсем она ни при чем, ни о ней тоска моя, и даже не тоска – я почувствовал, будто только что дочитал хорошую книгу, только закрыл, но не отложил, еще держу в руках, но книга-то уже дочитана… Неужели сон тот ушел навсегда, и звезды, настоящие, а не эти - «бледные плевочки» - что они оставили меня, яблотруса, и никакой погони уже нет, и не будет, ни там, ни здесь, и рассвета бояться не надо, все это пустое…

Выслушав мой рассказ, - причем о звездах я умолчал, - Фил поначалу скис, но тут же обрадовался:

- Правильно! Деньги надо тратить на экскурсии. В семь тридцать первый катер на Судак. А там и базар, говорят, дешевый. И от греха подальше. Погнали!

И мы покатили. Судак, Новый Свет, Коктебель, Феодосия …

Мы уходили чуть свет, возвращались поздно, и никто меня не искал, не пас. А через неделю, сидя за картами на пляже, Фил шепнул мне:

- Не твои ли … дружки?

Шагах в десяти стояла та самая троица со четвертыим и глядела в мою сторону. Мы же были заняты москвичками, мнившими себя кинозвездами. Фил закадрил их на экскурсии, маленькая ему нравилась, и блондинка была ничего, а когда на Фила нападает кураж…

«Звезды» тоже почувствовали, что на них и на нас пялятся как-то не так. Но тянулось это недолго, зрители постояли-постояли и ушли.

Мы же продолжали гусарить. Последние дни пронеслись фестивально, с ля муром, ночными купаниями, но, слава богу, без Гумилева, и, прощаясь, хотелось верить, да, может быть, на Октябрьские или Новый год, у нас, в Киеве или у них, под Москвой. Возможно, мы бы и рванули, если бы у Фила по приезде не закапало, и он не попал в такую халепу, о которой и гурзуфский водила может даже и не слыхал…