Мечта Исаковича
Иван Осипович Исакович к этой национальности никакого отношения не имел. Некоторые считали, что он белорус, поскольку жил в Белоруссии. И в паспорте, когда еще писали национальность, сначала было «русский» (зачеркнуто), потом «украинец» (зачеркнуто) и рядом «исправленному верить», подпись и круглая печать. Родился он в Лохвице, городке, как известно, местечковом, но ни бабки с характерной фамилией, ни прадеда-шинкаря в роду не помнили. И внешне – типичный русачок: глазки капустные, белокачанные, все остальное белобрысое, бледное и курносое, тело мелкое. Хотя внешность еще ни о чем не говорит.
Кроме фамилии была у Исаковича мечта – объехать вокруг света по 37-й параллели. Да-да, той самой. Из книжки, из фильма. «А что – нельзя?!» – спрашивал. И выцветшие глазки его густели и золотились, прямые волосики курчавились веселым ветром, ноздри шевелились, и вся его внешность приобретала какой-то индейский оттенок. «Почему нельзя. Пожалуйста, сколько угодно. Хорошая мечта. Чистая. Такая и должна быть, наверное – незамутненная, потому что неисполнимая. Тут в Болгарию – одна путевка на объединение. А туда? Вокруг? Не смешите, ради бога. Я уже не говорю о деньгах». А Исакович верил. Со школы еще, когда ходил на кружок, повторяя весь маршрут наизусть в таких подробностях, что даже Семен Наумович, учитель географии и химии, делал удивленные губы.
Тогда же примерно – может быть, в школе, а может, и в армии – появилась у Исаковича привычка: насвистывать и напевать что-нибудь из того кинофильма. Воскресное утро встречал он обычно «Веселым ветром…», внеплановую проверку – тревожным мотивом увертюры, плачущей дочке напевал «Капитан, капитан!». Кошку назвал патагонским именем – Таука. Собаку – Грантом.
Неприятности с фамилией начались у Исаковича еще до рождения. Во время оккупации семью дважды включали в списки на что-то совсем нехорошее, но староста водил Осипа (отца) в комендатуру. Предъявлял. И оккупанты, осмотрев отца, такого похожего на своего будущего сына, аккуратно Исаковичей вычеркивали, не находя ни первичных, ни вторичных расовых признаков.
В 52-м их снова – и октябренка Ванечку – включили в списки, уже наши. Никаких справок Исаковичи собрать не успели, надеясь на свою внешность, но в то время били уже не по морде, а по паспорту, а там – «Исакович», и кто знает, как бы вышло, если бы окончательное решение сталинского вопроса не случилось раньше, чем тот успел свое…
Уходя в армию, Исакович просился на флот, но из-за очков или по другой причине не взяли, а взяли в стройбат, а потом в дивизию, учетчиком. Служил Иван примерно, с дедовщиной не сталкивался, и только подполковник Иронишвили донимал:
– Ну, что ты так за нее держишься? Мы в партию хотим тебя, а это… Зачем? Начнутся вопросы, запросы. Пойди, поменяй. Имеешь право. Был Исакович – стал Иванович. Тем боле абидно – графа «националност» нормальный, а это… Ну?!
А Исакович… Короче, в партию его приняли и так, – помурыжили, но недолго, и в вуз поступил с первого раза, в Белоруссии тогда меньше всего придирались, и получил бы диплом с отличием, если бы не ректор, не ветеран и орденоносец Абрам Шлемович Флеешмахер-Юдовский:
– И что – что отличник? Большое дело! Из-за таких весь народ страдает. Давай – или туда или сюда. А то – графу сменил, в партию записался, а фамилию не успел?!
И влепил ему четверку на ГЭКе.
Думаете, Исакович сильно расстроился? Не красный, так не красный. Большое дело… Есть на что обращать внимание. Э…
А мечта жила своей жизнью. Хлопот не доставляла. Тем более кроме Ромки, ближайшего друга, и Семена Наумовича, о ней знала только Галя, соседская девочка, в которую Исакович был тайно влюблен и при случае пересказывал ей целые страницы.
Галя слушала. И до армии, и после.
На третьем курсе Исаковича включили в список резерва на отправку в Германию, то есть ГДР, по студенческому обмену. «Ты у нас в числе первых, – успокаивал парторг. – А пока присмотрись к ним, к немцам – они приедут в июле, а вы туда в августе, – что за ребята, чем дышат, о чем говорят. Ну, ты понял… Считай это партийным поручением».
И Ваня конечно же откликнулся и ближе всего сошелся с Гансом, яхтсменом, ходившим и Средиземным, и на Канары, и даже через Суэц – в Красное… И разработали вместе маршрут – нет, пока что не по 37-й, туда даже Ганс пока не решался, тут, рядышком: из Черного, через Босфор и Дарданеллы, затем по дороге семь греческих островов, и через Суэцкий канал – в Красное, и обогнув Синай – в Иорданию. «Я еще не был в Петре, представляешь? – говорил Ганс (и Исакович представлял, ой как представлял…). – А еще хочу в Иерусалим, по святым местам». Семья у Ганса была католическая.
– То, что ты, Исакович, – неверующий, нам известно, – сказал секретарь парткома. – Конечно, водить по церквям гостя не следовало, но тут мы на сигнал ответ имеем, а вот насчет Израи??ля, – секретарь в этом слове делал ударение на второе «и» и кривился, как от изжоги, – мимо этого Израи??ля я пройти не могу. Честно скажи, о чем говорили…
И выслушав сбивчивый лепет, где была и мечта о 37-й, и подробный маршрут совместного путешествия, – снова скривился.
– Скажем так, факты частично подтверждаются. Я говорю – частично, – оборвал он путешественника. – Ты пойми, если мы разберем у нас, на парткоме – я возьму это на себя, – больше строгача тебе не светит. И через год снимем. А нет – сам знаешь, куда он может написать, если уже не написал. И тогда все, считай невыездной. В лучшем случае, – многозначительно подтвердил секретарь. – Тем более международная обстановка… Да и фамилия у тебя, скажем так, сигналу соответствует.
«Невыездной… Какие могут быть вопросы. Ну, что же, в этот раз не поехал, потом поеду, то есть полечу, поплыву, жизнь только начинается, прав парторг…» И никуда не тягали. Обошлось. И никакого чувства Исакович не затаил, тем более анонимщик тоже пролетел – есть все-таки у нас высшая справедливость, – и через год строгача сняли, как и обещали.
А насчет фамилии… Не думал он об этом, вот еще, да и забыл об инциденте, годы захватили, студенческие годы, Галочка, стройотряд, женитьба на пятом курсе. И пошло-поехало…
Только когда жена упросила остаться на своей фамилии, Исакович было встрепенулся, но дело оказалось совсем не в том, а в том, как объяснял тесть, любящий показать эрудицию:
– Ты ж понимаешь, Осипыч, у меня одни дивкы, а мы ж тоже, как и ваша нация, генеалогии нашого роду не цураймося, деточки народятся, а там, може, одного хлопчика и запишем, Бог даст, як и Гальку – Нэпыйчача, шобы ото, шоб козацькому роду не було переводу…
Как назло, и у Гали рождались одни девочки, и тесть косился, думая, что Исакович специально, как-то там – «не способствует». Ну, не дурость?! Тем паче кто же не хочет хлопца, боевого, моторного. И назвал бы его Робертом, или по-патагонски –Талькавом… А чего? Талькав Исакович. Казак! Или, бог уже с ними – Роберт Нэпыйчача…
То есть тестиных косяков Исакович не замечал. И не думал об этом, увлекся, с головой ушел в работу, и стали выдвигать, назначили сначала замом, а вскоре, когда главбух уехал, – Главным бухгалтером всей мебельной фабрики. И сам директор, пожимая и не отпуская Исаковича руку, выразил перед всем коллективом надежду, что наш выдвиженец не поддастся на сионистскую пропаганду и будет радовать нашу мебельную промышленность высокими показателями прибыли и перевыполнения плана. И Исакович, пожимая плечами, кивал. Как-то убеждать ни в чем не хотелось.
Что же касается мечты – нет, не оставил он затеи, а наоборот, библиотечку собрал неплохую, и при случае мог о Патагонии рассказывать наверное больше, чем о Беловежской Пуще. Стал понемногу копить денежку, якобы на кооператив, на расширение, но тестя не обманешь:
– Потогониво-потогониво… Шо ж такэ вас гоныть, люды добри, наче шпиня хтось. Вечные тэи – Агасфэры… Куды б – тилькы гэть вид риднойи зэмли? Шо там такэ? Тэж самэ. Але в нас краще. Бо наше – цэ свое. Ось що трэба любыты. И нащо тоби однакови кныжки? Га? Осипыч? – говорил он, разглядывая корешки «Детей капитана Гранта», стоявшие на полке.
Осипыч разводил руками, улыбался, делал попытку пояснить, мол, иллюстрации разные, перевод… Но тэсть нэ чув:
– Людськои квартэры нэма, а туды ж… Дивок настрогал, а квартэры…
И бурчал, как бы про себя: «Поганэль пархатый…» Косился.
Годы шли, дети и показатели росли. И даже проверяющие из ОБХСС удивлялись: мебельщики, казалось бы сам Бог велел, и стоят кое у кого в городе не польские диктовые, а добротные наши гарнитуры, а схватить за руку не могут, и так, и так подходили – что ж, с таким зубром, как Исакович, у которого такой учет и на сырье, и на складе, и в транспортных накладных…
– Зубр, – невесело шутил начальник местного отдела по борьбе, – зубр, значыть, хотя звер не бялорускай… Мазги мае, выкруцица можа.
А тесть, давний знакомец того начальника, хитро хмыкал, мол, мы тэж, не абы за кого дочок виддаем. У них, мол, исаковичей, на то жилка, хыст есть, извилина, интэлэкт…
– Да кто ж тябе так навчил химичать? – интересовался обэхаэсник.
А Исакович поправлял:
– Не «тябе», а «вас», – и улыбался, добавляя двусмысленности. – Нас таких, слава Богу, целый народ.
И подмигивал, подыгрывая. Ему уже и самому доставляло удовольствие шутить на эту тему.
Вам интересно, как Исакович прятал концы? Хорошо. Вся левая мебель – а было ее и в самом деле немного – нужным для дела людям в городке, и еще там – главврачу роддома, директору школы, даже тестю (только не этой братии в погонах, вот не любил их Осипыч, не хотел); вся мебель была уникальная – клеенная из мелких деталей. Буфет, например, или «стенка». Улавливаете? О, правильно, мелкие детали легко проносились через проходную, а понять, что это – было трудно. Ну, досточка, ну крышечка – кто за это накажет, даже если поймают? И собиралась она прямо на дому у заказчика за выходной. Приехали три мастера с разных концов городка с мешочками, денек поработали – и, ах, чудо стоит рукодельное, подарочное. Вот мастера! Да-а! Иванов, Лещенко и Вуячич – лучшие. А если кто спрашивал заказчика – что, да откуда? – «Мужик вез один на подводе. «Купи», – говорит. Я купил…» И никто Исаковича и бригаду его не сдал – уважали, понимали, что и детям еще попросят, и внукам…
Себе же Осипыч не сделал. Стоял у него обычный гарнитур – премия за хорошую работу – неплохой, но, как Галя говорила, – «небо и земля», ворчала, но молчала, тестю-то сделал, не хотел, а сделал. А себе… Э…
Потому и мастера переглянулись, когда Осипыч пригласил к себе в кабинет и произнес:
– Так вот, уважаемые, есть просьба. Личная…
И мастера заулыбались, представили, какую красоту, что они для дорогого человека изобретут…
– А вот эскиз, – улыбаясь в ответ, прищурился Исакович и перевернул лист.
С рисунка на озадаченных мастеров смотрел не сервант или диван, не мебель, а каравелла, парусник одним словом.
– Модель? – спросил Иванов, но уже сам понял, приглядевшись к размерам: – Нет, не модель.
– Ну, что, склеим? – спросил главбух озорно.
– Хэ… – мастера задумались. – А чего? Вполне! Когда приступать?
Об этой идее Исакович только жене рассказал.
– Я, Гала, и имя ему, название придумал.
– Дункан? – спросила жена, не отрываясь от готовки.
– Почти, но лучше – Дунаевский! А?
– Нормально. А паруса – из Лебедева-Кумача… В доме нормальной мебели нет, кому-то сказать, а он… – и дальше не продолжала, забыла об этом, уж очень затея выглядела безумной, малореальной, даже для Исаковича.
Да и сам он дальше разговора не пошел, отмашки не дал. И правда, куда? Моря в Белоруссии нет. А если бы и было…
Так незаметно подошла перестройка, фабрику купили какие-то непонятные люди, и первая, кто ощутил перебои в зарплате, стала Галина; начались упреки, пока наконец тесть прямо не намекнул насчет Израиля – с правильным ударением, – мол, чего сидеть, сначала вы, а потом мы, хфамилия подходящая, и у меня в загсе конец, была бы хфамилия, а графу выправим. Давай, начинай, и мы следом…
– Какой же я еврей? – оправдывался Исакович. – Языка не знаю, в бога ихнего не верую. И что я там буду делать на старости лет? Здесь хотя бы на пенсию я уже наработал. А там?
– А здесь?! – парировала жена. – Ты что не понял, что этим новым твоя фабрика нужна как прошлогодний снег. Раз-два – продадут, что можно, и ищи-свищи. Я этих рабиновичей за версту чую, – ляпнула Галина.
– Вот! – подхватил Исаакович. – А там? Что, думаешь, другие? Такие же, и я им точно так же нужен. И потом тебя могут не пустить. У меня хотя бы фамилия…
– А я жена еврея! Так что все по закону. И потом, я могу стать еврейкой на месте; говорят, ради детей это надо. Говорят, надо только экзамен сдать – гей-юр, – я все уже узнала, на знание иудейских законов. Так что я, законы не выучу? И потом, – Галя вынула главный козырь, – оттуда куда хочешь можно поехать. Имей в виду.
И Исакович задумался.
Мечта – штука живучая. Никакие тебе перестройки, кризисы, революции мечту не отменяют. Откладывают – это да. Но настоящая мечта от этого только крепче. Закаленнее.
Документы собрали быстро, за какие-то полгода. Тесть как заведенный бегал. Суд, судебный процесс – насчет записи, что бабка Исаковича была Бланк, – за неделю провел, свидетелей нашел, запись в дубликате обеспечил. Боялся, что лавочку могут прикрыть, суетился.
«Вот оно как, – думал Иван Осипович. – На что другое, на качество дорог или озерцо не загадить, деревце от вырубки защитить или честь и достоинство, – на родину души не хватает. «Моя хата с краю». Это что же буквально значит? Поближе к границе? Чтобы чуть что – чух… и в дамки?»
Итак, завтра – в посольство. Или в консульство, черт их разберет. Папка готова. Исакович глянул на папку. Глянул без энтузиазма. И встал, вышел из кабинета. 11.00. Пора проветриться, пройтись по цехам. Эта привычка появилась у Исаковича недавно, когда старый директор уехал и хозяева прислали какого-то мальчика, но все бегали по-прежнему к Исаковичу. И надо сказать, обход этот, чем-то похожий на больничный, пришелся по душе, стал привычным, необходимым. Попутно он, понятно, указывал, замечал, требовал исправить, наладить. Но удовольствие получал от другого. На складе сырья его встречал запах древесины – чистый, сырой и едкий, с тонкой линией формальдегида (так пахли ДВП), а дальше по цехам – запахи стружки, сухой древесной пыли, олифы, морилки и лака почему-то притягивали корабельное, надраенно-палубное, куда примешивался и шлепок серой и сырой парусины, и витая фактура каната, до боли стиравшая ладони, и соль на лице, и свежий, как нашатырь, ветер, и его песня.
Как об этом узнали на фабрике – или тесть болтанул, или Галя во дворе расхвасталась, – не знаю. Только после обхода заглянул в кабинет Иванов, один из его мастеров, и нагнувшись к нему, спросил:
– Так это, Осипыч, а с этим-то что делать… Ну, с Дунаевским?
– С кем?
– С парусником, с яхтой. Мы тут потихоньку, в гараже храним, у Вуячича, он у него теплый, сухой. Корпус почти весь, и киль, и шпангоуты, палубу начали…
Нет, он бы не решился, если бы не последствия Чернобыля, о которых время от времени опять начинали говорить. И хотя городок от зоны отделяла хорошая сотня километров, при западном ветре они с Галей закрывали форточки и, уставая девчонкам объяснять, злились, расстраивались, возвращались к теме, в которой именно Чернобыль был последней каплей. Безденежье, лживую и бездарную власть, тупость и хамство народное – все это можно было пережить, как-то допривыкнуть, ведь и раньше было не лучше.
– Э, Гала… – включался в разговор Исакович, когда отмалчиваться не удавалось. – Э-э… – не такая уж дыра наша дыра, кругом то же, исключая разве Прибалтику. И, кстати, там тоже сейчас, я вот читал…
– Что ты читал? Он читал? Тебе тут напишут, – повышала тон Галя. – Всю жизнь писали на плакатах – светлое, мол, наша мечта, моральный кодекс.Тьфу! Прости, господи! Мечтатель! А вот радионуклиды… – это тебе не байки, не фантазии. А у нас три девки, кого они нарожают? Я даже думать об этом боюсь.
И Исакович делал брови. И супился, и мрачнел. И постукивая пальцами по столу, волей-неволей соглашался: «Что ж, тут она права, мечта у нас, а не родина, мечта, и чем больше мечтатели, тем дырее, тем…»
– Завтра пойду подавать. Решил…
А наутро – да, бывает и такое – на фабрику прибыли новые хозяева и первым делом, войдя в кабинет, вручили ему, Исаковичу, подарок – подзорную трубу, большую, отливающую закатным золотом, точь-в-точь как у Паганеля, и недолго рассусоливая, предложили партнерство: должность генерального, процент от всех доходов, солидный пакет акций, командировки за рубеж…
Вот так… И главная причина отошла в сторону, то ли дуть с запада стало меньше, то ли решили брать только проверенные продукты, теперь такая возможность есть, и воду только в бутылях, нашу артезианскую, и о форточках почему-то забыли, и чернику и клюкву в лабораторию не возили, сначала спрашивали – откуда, а потом – успокоились…
Тесть, когда узнал, какие деньги платят Галькиному Поганелю, виду не подал, а про выезд замолчал, казалось, навсегда.
Вам интересно знать, достроил ли он корабль? Обождите минуточку, есть более важные вещи. Какие? А то, что дочки Исаковича одна за другой полетели замуж. Именно не выскочили или вышли – а полетели. Старшая – Марина – в Германию, средняя – Альбина – в Израиль. Вам интересно, за кого они вышли – какая разница, я не интересовался. А вот младшая, Милочка – о, это важно, это история так история, – Мила вышла за итальянца, причем не за какого-то там затрушенного корсиканца или даже римлянина, а за жителя Палермо – есть такой район в Буэнос-Айресе, за аргентинца, значит.
– Ну, Милка! Ну, девка! – восхищался тесть. – Батьку обскакала. Чуешь, Осипыч! Га?!
А Исакович не удивляется. Если кто и не удивляется, так это он – с кем же, как не с ним, протопала Милочка всю Патагонию, можно сказать своими ножками. И горы, и пампасы, и всех животных, и озера, и реки – все Милочка запомнила. Вот, думал Исакович, Джузеппе ее и поразился, что он сам, может, меньше знает о родине, чем какая-то заморская деваха…
– Ага! За мозги! – У Гали было свое мнение. – Тоже придумал, на мозги он позарился. Девки хороши, в наш род, в Нэпыйчачей пошли, вот он и попался, пиццаед… Не, я к нему ничего не имею, мужчина как мужчина, только фамилия какая-то… Нет чтобы Ботичелли или Донателли. А то Белькантор. Что такое Белькантор, кто такой Белькантор?
И все-таки это не конец истории. На старости лет Исакович таки поездил – сначала якобы на историческую родину, потом – наоборот, и наконец Мила, младшая, обжилась, родила девочку – и стала звать к себе.
– Визы не нужны – я все узнала, лучше всего через Турцию, так дешевле, – Галя только что закончила разговор по скайпу, и все у нее уже спланировалось. – Значит две-три недели. Сначала у них на ранчо недельку, а потом – они уже все заказали – водопады… э… Исакосу или как… красоты, говорят, неописуемые, а потом в горы, в твою Патагонию! Да ты не рад, что ли? Ты чего?.. Может еще – Милочка сегодня сказала – может, нам понравится, так и на дольше можно остаться, а то и – тоже она сказала, внучке ведь нужны настоящие дед и бабка, а не нянька – может, и останемся. Милка сама так сказала, я за язык не тянула. Ну?
Исакович слушал. И молчал.
– Ну, что ты молчишь, как покойник. Что? Что уже не так?
И в самом деле, что не так? Он представил, как выйдет из самолета и, еще не доходя до паспортного контроля, зазвучит в нем увертюра, та самая – тревожная, зазвучит так, что губы сами затрубят, и пальцы забарабанят по доске под окошком пограничницы, и она глянет на него с удивлением, с улыбкой возвращая паспорт. «Вон Милка! Милочка встречает!» – запищит Галя. И несмотря на встречу, на объятия, на перехваченное горло, мелодия все равно вырвется, и он запоет, невзирая ни на что, в голос, пританцовывая, а все будут смотреть на него, как на идиота…
«И что дальше? – думал Исакович, представляя счастливое патагонское времечко и организованные экскурсии. – Э-э, уговорят ведь, как пить дать уговорят. А тут кризис. Мебель наша идет хуже. Нужна модернизация. И план… На «Дунаевском» – совсем ничего – клотик осталось да пару рей на фоке и можно собирать…» Как же?.. Уехать?.. Из мечты?..
Вам интересно, что было дальше? Не было, а будет. Средняя дочка, Альбина – из Израиля в Австралию собралась. С семьей. Муж получил работу. Догадываетесь, на какой параллели?..
