Дай Банг

1

Посвящается Грандмастеру Леону,

Мастерам и ученикам

Я сижу и играю на флейте. Лодка скользит не быстро. Я сижу, прислонившись к стенке лодочного домика. Наш ночной улов - в домике. Много кальмаров в корзинах. Плывите, плывите к нам на огонек. Я играю на флейте. Жена правит веслом. Вот она - на корме. Красивая у меня жена. Ветерок играет кудрями. Куда торопиться? Достаточно одного весла, чтобы плыть.

Моя флейта сделана из меди. Скоро взойдет солнце, и вы это увидите. А пока мы плывем в тумане, и из тумана выплывают острова. Много любопытных островов в заливе Ха-Лонг. Плывите, плывите к нам на огонек. Вы увидите, какая красивая у меня жена. И лодка. А ведь она тоже сделана из меди. И домик - из меди. И весло. Только кальмары - из тумана. Эй, жена, не спеши. Куда торопиться? Достаточно одного моря, чтобы жить.

Я играю на флейте рассветную песню. Лодка скользит, покачиваясь. Скоро взойдет солнце, и вы увидите - мы плывем к нему на огонек. Куда торопиться? Эй! Эй! Не слышит, старушка. Она ведь тоже сделана из меди. И я из меди. Нас делает дядюшка Во и отдает на рынок в Хошимине. Там много любопытных туристов. Плывите, плывите к нам. Интересно, из чего они сделаны? А моя песня?..

2

Из чего только сделаны мальчики?

Самуил Маршак

– Двоих, троих – без усилий. Как говорится: «левой ногой». Я лично видел, как четверых. А дальше не важно – все равно никто не в состоянии попасть в него, даже подготовленные. Уход, нырок, обман – и нету. Где? Что? А он уже за спиной…

– Старые мастера Шаолиня упоминали о способах «растворения в киселе», а ниндзя, – Севе только дай волю, – ниндзя применяли какой-то одуряющий порошок, но самое удивительное – «Исчезающий орел», то ли медитация, то ли вообще непонятно как – из легенд о Куанг Чунге, основателе, между прочим, «Дай Банга»…

– Какая мистика, зачем мистика? – Армен, наш десантник, базар пресекал. – Это конкретно техника, и нас тоже уходить от пуль «по-македонски» учили, бег такой особый, с кувырками, с падениями. В лесу, за деревьями – отличный эффект.

– Хорошо, не мистика. Допустим. И я в «ловлю пуль руками» не верю. Но, заметьте, Севу тоже голыми руками не возьмешь, – тот же Куанг Чунг, и не только он, а весь его авангард, вроде уже прижат к стене, и вдруг – раз, а он за спиной: рубит, колет, и вдруг оп! – исчез и в тот же день – за 300 километров, как из-под земли! Это зафиксировано, китайские летописи не врут… А тибетские монахи учили: не за что спрятаться – прячься за самого себя. И получалось!

Мы выходили на улицу с редким названием «Добрый шлях» – усталые, после трехчасовой тренировки, и тянули спортивные сумки, набитые формой и инвентарем, и сворачивали на Лысогорскую, где и фонарей было меньше, и луна пряталась за деревьями. Перебивая друг друга, не замечали мы ни гоголевской мистики киевских названий, ни теней, густеющих в Голосеевском лесу – лесу, а не парке, что было бы естественней для города, – и шли к остановке, не беспокоясь и не заботясь ни о чем. Сорокалетней давности май был наполнен свежестью и теплотой, а мы, молодые воины, – силою и здоровьем, все войны остались в прошлом, и никаких предчувствий, никаких афганов, чернобылей, ато…

Тогда, в 1974-м, я пришел на карате, впервые влюбился и начал писать стихи.

3

Идет время – и ты пробуешь себя сначала в альбомных стишках и путевых заметках, затем в очерках и рассказах, и дальше, дальше, ты уже романист, у тебя литературная студия, ты читаешь и поправляешь, говоришь и пишешь о творчестве коллег по цеху, дерзаешь поучать других. На этом пути тоже бывало всякое, пусть не до крови, но с нервами и давлением; бывало и хуже, когда теряешь друзей, близких, а подчас – и самого себя… Видимо, иначе учителем не станешь.

– Я не учитель, – поправил он, – во-первых, учитель не может иметь семьи… Я – мастер. Впрочем, когда вы называете меня Грандмастером, ошибки нет. Но не учитель.

А я – не учитель и не мастер, ни в литературе и уж тем более – в единоборствах.

Почему же я берусь писать об этом?

У Андрея Рублева есть «Спас в силах». Темно-красный запекшийся фон, лик Спасителя, почерневший от времени и страданий, но два ярко-белых пятна: нимб – полукругом – и разворот раскрытой Книги. Сила Спаса – свет Его имени отражается в Книге, и даже серенькие буковки не умаляют сияния. И я догадываюсь, почему он, иконописец Андрей, дерзнул. Попросил помощи, просветления, и как говорится, с богом…

Вот и я рискнул написать о Грандмастере. Где-то приукрашу, дофантазирую, где-то – вы уж простите, надумаю бог знает что, потому как главное – все-таки не факты, а общность пути – тот же век, те же тирании и войны, то же поколение и несчастные настрадавшиеся народы. Главное – свет, что «во тьме светит», свет наставляющий. Андрею же Рублеву помог.

А еще мне помогут друзья и наставники, и дядюшка Во и его фигурки, и старые фото из семейных альбомов… И если герою моему захочется что-то подправить – приму с благодарностью.

4

Я увидел их случайно, на рынке в Хошимине, в сувенирной лавке, потом еще в одной, и уже не мог оторваться, понимая, что скуплю всё, и даже такие же точно – друзьям в подарок. Девчонки-продавщицы были счастливы, торговался я больше для порядка, и вторая, полненькая, побежала на другой конец рынка, где, кажется, было еще несколько фигурок, но, как выяснилось, зря.

– Дядюшка Во привезет еще. Через неделю, – заворачивая каждую в газетную бумагу и заклеивая скотчем, укладывая в коробку из-под обуви, – сообщила худенькая. – Приходите еще.

И я не стал говорить, что не смогу, что завтра утром улетаю домой. Зачем расстраивать. Старшая приняла у меня деньги, доллары, и они обе кланялись и смеялись. Вот как хорошо!

Вернувшись в номер, я достал фигурки из коробок, развернул и расставил на столике. Я уже знал, я представил, как это будет, как удачно можно совместить с витыми обломками корней, с обточенными прибоем кораллами, привезенными из Малайзии и Таиланда, как пригодятся три кораблика разного размера: большой, средний и маленький – вот вам и перспектива! Так и поставлю. Надо будет купить и укрепить специальную полку, а лучше две – на одной будет морская тема: вот лодки, вот хижины на сваях, вот рыбак идет с удочкой и ведерком, идет весело, размашисто, чуть кренясь – видать есть улов, и немалый, не стыдно и показать; а вот женщина уже торгует, выбирает, кладет на весы, что-то приговаривая, нахваливая, наверное, мол, и свежая, и жирная, одна в одну, где вы еще такую найдете; а вот уже и готовка, я такую некрупную морскую и люблю более всего для жарки, а! запах пошел!..

Да… А вторую – вторую полку укреплю чуть ниже первой – на ней поле, на переднем плане отец с мотыгой. Помнишь, Донг, как папа прогнал змею, кобру! – замахнулся мотыгой! А вон мама – обрушивает сноп, он сделан из тоненьких медных проволочек. Мама устала, снопы тяжелые, урожай хороший. А мы сидим на спине у буйвола, он у нас самый большой, помнишь, папа привел с последней войны – дядюшка Бинь, такое у него имя – огромный! Перекупщик сулил большие, очень большие деньги, но папа не продал его… И еще поле… пучки зеленого риса, и между ними гуляет – кто же это? – цапля, журавль или аист? И снова рис, мама ведет меня в школу мимо поля, я несу книжку, и мама держит меня за руку, а на голове у нее корзина – что там? – что-то на базар. И опять поле: папа ведет дядюшку Биня, и оба уже устали, трудно идти по илистому полю, папа наклонился вперед, он помогает дядюшке Биню, ведь тому и плуг тянуть и меня везти – а я не устал, я запускаю змея – вон как высоко! – и видно ему с высоты все: все поля и все горы, и моря, и за морем.

5

Дядюшка Во, мастер медных фигурок, призывался еще в 1950-м, два с лишним года против французов, ненадолго приезжал домой, и снова – сначала в партизанах, затем в армии, принимал участие в сражении под Дьенбьенфу, был легко ранен, а во время второй войны воевал и против янки, и австралийцев, и тайцев, которые им помогали, а ранение в ногу получил в боях с южнокорейцами; думал, что уже отправят в запас, но подлечили, и затем воевал и в Лаосе – самое трудное время, от батальона три человека осталось, был дважды ранен, потом побывал в Камбодже, а в период третьей, китайской войны уже на военном складе – интендантом. Так или иначе, с 1950-го по 1979-й в армии. Как у нас говорят – «участник боевых действий». Насмотрелся всякого. Наслужился. Не делает он фигурки солдатиков. Ни для себя, ни на продажу. Медь – не тот материал. Это живое тело может выдержать. А ни медь, ни память, ни сердце ветеранское… «А что, – спрашивает, – вам не нравятся мои односельчане? Мои лодки? Мои домики? Мой дядюшка Бинь?..»

6

Всегда в шинель одеты

Слова мужского рода…

Валерий Кононенко, «Памяти отца»

«С чего-о начинается Ро-дина? С той песни, что пела нам мать…» И мы с нее начинаемся.

Песня, что пела мне мама, убаюкивая, была о войне, о военной любви: девушка просит для суженого – «если смерти – то мгнове-енной, если ра-аны – небольшой». Девушка знает, о чем просит, ведь она тоже воюет, пусть в «другой стороне» – но тоже на фронте, а что поделать – враги-то вокруг…

Мама, прости меня, я чуть не назвал тебя – «мать», как в песне о Родине; я так никогда не говорил. Но ты сама рассказывала, что колола иголкой палец и вместе с подружками-комсомолками клялась кровью – и это были не пустые слова, – клялась отдать всю, до последней капли, отдать за Родину, за революцию, за дело Ленина–Сталина, за коммунизм. Если бы это случилось, я бы не родился. Но крови хватило – и на «клятву молодогвардейцев», и на меня; правда, хватило впритык, потому я и рос слабеньким, малокровным, болезненным – в военной Спарте наверняка бы кинули в пропасть, а куда еще?! – но имя меня спасло – мама придумала и назвала меня в честь молодогвардейца Сергея Тюленина, которого играл актер Сергей Гурзо – веселый, бесшабашный, как в такого не влюбиться… Это имя, несмотря на детские хвори, наполняло меня патриотизмом, подвигами, бесстрашием, пытками и геройской смертью.

Если бы мама, укачивая, пела мне только ту, боевую – «Дан приказ ему на За-а-а…», а папа, летчик, подбрасывая меня в воздух, трубил мажорно: «Все выше, и выше, и выше!..» (он тогда еще надеялся и верил), – все было бы просто: жизнь и кино «про войну», соединенные маминой и папиной непролитой кровью, определили бы мою судьбу. Но… Но в нашей семье пелось и другое, мирное, от бабушки и прабабушки, почему-то минорное, к примеру «Мару-ся а-а-травилааась…», а если на идише – то и вовсе без слов, одну тоскливую мелодию. И рос я, откровенно говоря, отнюдь не боевым, а типичным маменькиным сынком и «кошечкой». Слабаком, хлюпиком…

На войне таким непросто. Смеются, презирают. И убивают сразу, в первом же бою, а зачем такие – сынки – если не то что Родину, себя не могут защитить?..

7

Мне пять лет. Дядя Нгуен берет меня за руку, которую только что держал мой отец, и ведет в дом. Я оглядываюсь. Отец улыбается и кивает. У порога – обувь. В основном детская. Много детской. Но в доме тихо.

– Иди, – говорит дядя, – сядь там.

Я вхожу и вижу учеников в красивой одежде. Они выстроились и ждут Учителя. Я сажусь на циновку в уголке.

Входит дядя. Все кланяются ему.

– Это – Ван, наш новый ученик.

Все смотрят на меня.

«Ван? – я не верю своим ушам. – Ура! (Как «ура» по вьетнамски?) У меня новое имя – в честь героя. В честь дедушки!»

8

– Сначала, – показывал наставник, – обман, – и выносил-выбрасывал вперед правую руку. – Затем левая делает замах (а правая уходит назад), и наконец реверс левой и правой – удар. И возврат. Обман – замах – удар – возврат. Не спеши, поправь стойку, спешить не надо… Обман … замах … удар… И повторяем, все построено на этом: обман подготавливает замах, а замах – удар, и это уже не отдельные движения, а единое, и так во всем, будь то связки или приемы, или работа с предметами…

– Зачем ты пришел сюда? – спросили меня.

Я не помню, что я ответил. Стать сильным? Быть героем? Да и может ли пятилетний ребенок ответить? Должен, но вряд ли может. Для этого и даются учение и учителя, и школа.

Все школы похожи. И учитель один, как в начальной школе. Немного отличаются предметы. Родная речь. Арифметика. История. География. Пение… Так, кажется, у вас. А у нас… Ну, допустим… Разминка. Основы техники. Палка. Меч. Веревка. Нож. Алебарда… Но так ли они отличаются?

Вы, конечно, тоже за мир. Но есть враг. Поэтому вам география нужна для того, чтобы знать, где свои, а где враги; история и литература – чтобы помнить, как мы всегда побеждали врагов; рисование – чтобы нарисовать победу: танчики со взрывами и салют; физика и химия, чтобы сделать новую бомбу; пение – чтобы петь победные песни и маршировать; физкультура – чтобы быть уверенным: ты готов к защите родины… Это ваши предметы.

А нам – нам довольно, говоря по-вашему, – физкультуры, одной физкультуры по 8-12-16 часов в день. Обман-замах-удар… Зачем грамота, когда есть Учитель, зачем история, когда все знают о Куанг Чунге?

Зачем все, если завтра – война. И мы повторяем: связку за связкой, прием за приемом.

Отстоял час на столбе на одной ноге – вот тебе и «урок мужества»; отжался 100 раз – клятва на верность; проводя набивку, разбил руки до крови – значит, отдам до последней капли…

Все школы учат одному и тому же. Обман… Замах… Удар. И возврат. Всегда – возврат. Во всех смыслах – возврат.

«Хочешь мира – готовься к войне» - вьетнамская пословица.

9

Это было еще до войны, в 2012-м, в мирном феврале, именно в феврале, когда отгремели салюты и фейерверки, новогодние праздники во Вьетнаме закончились и цены на перелеты и переезды, на проживание и питание немного снизились. Для нас это важно – программа большая, с посещением основных центров Вьет Во Дао (вьетнамских боевых искусств) в Ханое, Хайфоне, Хюэ, Куинйоне, Нячанге и Хошимине.

– У нас еще одна задача, – сообщил Ярослав, мой наставник. – Передать подарки от Грандмастера. Перед отъездом он подозвал меня и говорит: «Это – подарки». И положил на стол шесть пакетов, аккуратно, можно сказать, с особым тщанием обернутых в прозрачную пленку.

– Везде, – объясняет, – то же самое. Потом посмотрите. Вот адреса. Прошу передать.

Подарки, и верно, были одинаковые. Сквозь пленку просвечивали: портрет основателя вьетнамских боевых искусств – Великого Куанг Чунга; групповое фото участников фестиваля Вьет Во Дао в Киеве – в праздничной форме, с предметами, на фоне флага Международной федерации – и Грандмастер в центре; журнал со статьей, подготовленной его учеником – руководителем одной из киевских школ; и наконец книга об основах стиля «Дай Банг», написанная под руководством Грандмастера его учеником (и моим наставником) на русском языке.

Содержание подарков, честно говоря, озадачило. Зачем во Вьетнам отправлять портрет основателя, известного там каждому школьнику полководца и правителя? Предположим – фото, понятно. А книга и журнал на русском? Кто их будет читать во Вьетнаме? Я искал смысл в содержании пакетов и не находил.

– А кому надо передать? – спросил я. – Телефоны есть?

– Вопрос… – вздохнул Яра. – Адреса-то у нас вот, например, какие: «На улице Ли Цу есть кафе «Сян Зуён», там к вам подойдет человек…»

– Ну, хорошо.

– Хорошо. Только улицы такой нет, я смотрел на карте.

– Надо бы уточнить.

– У кого? Он ведь (Грандмастер то есть) больше сорока лет как уехал. Будем искать, поспрашиваем.

– Сорок лет… Хорошо, допустим, а как нас узнает тот, кто должен подойти? Ему позвонят, предупредят? Мало, что ли, туристов?..

Яра порылся в рюкзаке, достал две футболки, развернул. На груди и на спине тонкой линией наподобие «Голубя мира» Пикассо был изображен орел и надпись «Дай Банг» (Путь Орла).

– Надевай, – сказал. – Какие мы туристы?! Мы по делу.

10

Михаил Акимыч. Шестидесятник, настоящий диссидент, неутомимый борец с «Софьей Власьевной» – так по привычке называет он советскую власть во всех бывших и будущих проявлениях. И романтический герой во всех смыслах, но только без патетики. С ним интересно. Во-первых, готов решить любую задачу, тем более, если предмет неожиданно нов. А во-вторых…

– Так что вы говорили в подарках?

И я снова рассказал о пакетах, подготовленных Грандмастером, и намекнул о конфиденциальности.

– Вы считаете, что в подарке, в этом наборе есть скрытый смысл? – И тут же кивнул, мол, похоже. Задумался. – Значит, что там? Портрет основателя, фото фестиваля, статья ученика, книга ученика…

– И записка на вьетнамском.

– Перевели?

– Нет… не подумали как-то… Да и неудобно, не читали…

– Ох и пинкертоны! Может быть, в ней – в записке – и весь ответ. Жаль, в отличие от «конторы», и мы в чужие письма не заглядываем… Короче, первая версия такая: это отчет. О проделанной работе. Точнее, о непроделанной. Что, не уловили? А книга и журнал на русском вам ни на что не намекают? Смысл, возможно, такой: «Я не писал и вы не читайте. То, о чем они – белые – пишут, разглагольствуя о наших секретах, – пустое, лежит на поверхности, или, напротив, – надуманное, далекое от истины. А истина в том, что я ничего им не раскрыл, никакую военную тайну». Короче говоря, это донесение. А? Есть резон?

– Не знаю…

– Искусства – боевые? Боевые. В прошлом – разведчик. Кстати, прозрачная упаковка толково придумана – все на виду, никто не заподозрит. Вас использовали в качестве «чемодана». Есть такой шпионский термин. Конечно, никакой секретной информации вы не передавали. Пока. Но вам следует быть более внимательными. Следующий раз свяжитесь со мной, посоветуйтесь… Вот телефон, в любое время… Давайте пропуск…

Михаил Акимыч глянул искоса, улыбнулся.

– Вот так и меня вербовали. И я тоже кивал, прощался, обещая писать, звонить. Хитрил, как мог. – И вздохнув, добавил: – Спасибо, что напомнили.

11

Мои решения – это мой закон.

Кодекс ниндзя, XVII век

«Донг ушел!» – пошло-побежало по школе.

И никто, никто его не видел, а главное – вещи, нет вещей.

Потом кто-то сказал:

– За ним приезжал отец, просил Учителя отпустить, семье нужен работник, помощник.

– Обратно? В село, на рис?.. Но ведь Донг – один из лучших, еще немного – и Мастер.

– Он говорил – в Сайгон. У меня, говорил, крепкие ноги – могу рассыльным, грузчиком или рикшей. Не хочу домой…

– В Сайгоне можно и другую работу найти… В охране, например…

– Он в банду не пойдет!

– Японцы берут… Слыхал про ниндзя? Там мастера ценятся. И наш Лин, говорили, там, у них, уже не рядовой – уже гэнин, начальник, малой группы пока, а будет предан, то и дальше путь не закрыт – тюнин, дзэнин – тянись, если не убьют.

– Богатые они…

– И мастера, все умеют – и мечом, и звездочкой, и исчезать…

– Это убийцы. Вы что, не слышали слова Учителя?! Убийцы. Непотреб, очистки, мерзость. И никакие они не мастера, убивают они не в бою, а подло – ночью, из-за угла. И боятся, прячутся, хоронятся, знают, если попадутся, пощады не жди. Донг – никогда. Донг вернется, увидите…

12

– На какую ходишь? – спросил я у Вовки. – На вольную или классическую? – показал, что, мол, тоже кое в чем разбираюсь. – На классику! У нас подножки нельзя! – ответил солидно, даже с гордостью, мол, мы честно боремся.

А ведь и это не так. Даже Пересвет, символ честной крестьянской силушки, как сказано в летописи «изловчился», а иначе бы не схватить ему Челубея. То есть показал одно, а выполнил другое, перехитрил, обманул. Победа «в честном бою», «в чистом поле», «ратью на рать» доставалась тем, кто лучше владел оружием, используя уклоны и уходы, ложные выпады и скрытые удары, а не только «раззудись плечо… да оглоблю в руки». Суворов и Куанг Чунг брали неожиданностью, появлением, когда и где не ждали; атака с ходу, а не выстроившись, как полагалось тогда, друг против врага, означала если не вероломное, то уж точно выходящее за рамки принятой доктрины, недостойное поведение. Впрочем, нравственность на войне живет недолго.

«Военные хитрости» вызывают особое восхищение и наслаждение. Просто убить врага, как-то, знаете, маловато, примитивно – тут уже и банальным каинством попахивает. А вот – засадный полк и тонкий весенний лед, или ложная слабина, отход, а тут – раз на флангах! – и «котел», как при Каннах и Сталинграде! Чем изобретательнее враг, чем дальше он прячет иголку своей смерти – тем догадливей должен быть Иван-царевич, используя и хитрость, и сказочных помощников. Звание Героя Вьетнама с редкой формулировкой «за профессионализм» присвоили… парикмахеру. Нет, прически здесь ни при чем. Он взял мыло «Фиалка», то самое, что выдавалось американским солдатам, и разрезав его на мелкие кусочки, побросал в ульи диких пчел, укусы которых очень болезненны, а подчас и смертельны. И пчелы стали охотиться за янки.

А как вам бамбуковые гранаты? Их осколки не видны на рентгене, раненый продолжает гнить заживо. А охотничьи ловушки с подброшенными змеями? Или замаскированные шипы, измазанные трупным гноем животных? А что ж – у нас напалма нет. И авианосцев. С врагом, как с врагом, никакой пощады. Любые средства хороши.

13

Моя сила – в моем упорстве.

Кодекс ниндзя, XVII век

Мне – шестнадцать. На будущий год поступать. И я ни о чем, кроме математики, не думаю. Какой футбол?! Репетиторша задает столько, что я, прибежав из школы, сижу каждый день до ночи – 400, 500, 700 уравнений в неделю. А если не поступлю? Нет, это невозможно, это нужно гнать от себя. И работать, повторяя и повторяя, переводя в подкорку…

«Воин сделан из воли, упорства, настойчивости», – сколько раз я думал об этом, соглашался, а приучил себя по-настоящему только в десятом, когда готовился к поступлению в вуз. Я должен был победить. И победил: сначала – медаль, потом – вуз. Год прошел не зря – я на своем опыте убедился: одной воли мало, упорства и настойчивости недостанет, если нет привычки работать, вкалывать по 8-12-16 часов в сутки.

Что мы знали о Вьетнаме, тогда, в 1972-м? Страна-воин. Поднявшаяся, как один человек, против американского империализма. Маленькая, бедная, чуть ли не с мотыгами и винтовками против напалма и авианосцев.

СССР помогал: оружием, специалистами и мифами о светлом коммунистическом будущем. «Летчик Ван Ю Шин задание выполнил!» Классно, что там наши! – гордились и пересказывали друг другу анекдоты о вьетнамской войне.

Но победили сами вьетнамцы. Вековые традиции крестьянского труда взрастили долготерпение, волю и стойкость, способность одолеть лишения военного времени, вынести тяготы партизанской борьбы.

14

Рисовые поля. Из Хюэ в провинцию Биньдинь мы ехали дневным поездом. И десять часов за окнами – поля и панамы, наделы со всеми оттенками зеленого и коричневого, потому как собирают урожай и два, и три раза в год… Поля и панамы, люди и цапли, босоногие…

А вон пашут на буйволе, могучем, с огромными рогами… А вот и трактор – механизация! И снова – панамы, люди в постоянном поклоне в воде по щиколотку…

Рис – культура трудоемкая. Вот уж верно замечено – культура: занятие давнее, кропотливое, сродни вышиванию: пучок за пучком, стежок за стежком – все заведено испокон, издревле. Тысячи поклонов… И класть их следует по выверенному тысячелетиями ритуалу. И совершают его с такой невнешней и уже не требующей слов деловитостью, которая глубже и искреннее молитвы. Повторение одних и тех же движений – и есть путь к «рису насущному». И одновременно – к выращиванию собственного характера, своей души, произрастающей, как рис, на своей земле и воде.

Путь воина имеет ту же историю, а возможно, и ту же логику. В основе боевых искусств – принцип многократного повторения приемов. «Повторение – мать учения» – гласит вьетнамская пословица. Казалось бы, все просто и очевидно, как ежедневный рутинный труд на поле. Но тут и начинаются чудеса.

15

Дело не в том, что меня побили. Хуже. При мне, прямо у входа на Центральный стадион, ясным днем побили моего друга, а я не вступился. То есть не то чтобы я испугался. Я не боялся, я смотрел и не успел, ему так быстро – раз! два! – наваляли, сбили очки и побежали, а я не бросился сразу, замешкался, не знал, как себя вести. А мне уже стукнуло восемнадцать, люди вокруг, и вообще…

И я решил – на карате. То есть стал выспрашивать, к кому, как устроиться – карате было тогда под запретом.

– Геня их всех знает, – сказал Леха. – Я вас сведу. Купишь у него пару журналов рублей на двадцать – и он тебя устроит…

Когда от порнухи я отказался наотрез, Геня заскучал было, но тут же всучил мне что-то в рулоне, отпечатанное на «Эре» – «нет, меньше пятнадцать не могу», – и дал наводку:

– Ровно в девятнадцать, на Лысогорской, в правой руке газета, «Вечерний Киев». Запомнил? Смотри, никому! Да, и простыню не забудь…

И я начал ездить: понедельник-среда-пятница, трамвай-метро-автобус – час сорок в один конец, и пешком еще минут десять. Школа была старая, в частном секторе, на отшибе, это и хорошо, меньше глаз и ушей. «От глаз» мы завешивали окна в спортзале простынями, и имя Учителя не называли кому попало, а если и называли – то вполголоса, и звали его Витей, хотя на самом деле был он Толя. И деньги – 15 рублей за месяц – отдавали ему один на один, без свидетелей.

И Толя, учитель, то есть тогда еще – Витя, стал звать меня Сэргий, – не Серый или Черя, как друзья, не Сережа или Сереженька, как Ирочка, не «солнышко», как мама, или «кошечка», как дед Яша…

Сэргий – твердо, по-козацьки, по-молодогвардейски, по-военному. Через три месяца я уже сдал на зеленый пояс, у меня – пошло, руки и ноги летали, рукава и штанины хлопали, словно от выстрелов, и растяжка, и дыхалка, и набивка.

Сэргий – новое имя, новый путь, новая жизнь.

На экзамене, кроме нашего учителя, присутствовали еще двое: маленький, вьетнамец, он не переодевался, и высокий, на фирменном кимоно которого красовался черный пояс.

– Каценбоген! – шепнул Вовка. – Во, Мастер!

О вьетнамце речи не было.

16

Наступает момент, когда ученик выходит за пределы своего ученичества, и его называют «старшим учеником». И так незаметно летят годы, и вот уже он аттестован, он – Мастер и вправе набирать подмастерьев, обучать их своему ремеслу.

Можно остаться дома, в своей семье, в своей школе. Дядя Нгуен еще крепок, но годы идут, ему нужен помощник, хранитель стиля и традиций.

А можно пойти по стране, встречаясь с другими мастерами, обучаясь у них, сравнивая и дополняя, развивая свой стиль. Есть великие мастера и на севере, и на юге.

А можно – есть такая мечта – добраться в Китай, в Шаолинь и Уданшань, и в Тибет, и в Индию – к истокам, и там, кто знает, все-таки решиться и принять монашество, стать узеном, воином-монахом, дабы всецело посвятить себя, возрастая и в мастерстве, и в учительстве.

А можно…

Судьба призвала на войну. В армейскую разведку. Два года без малого…

Я не задавал ему вопросов. Может быть, потому что «В августе сорок четвертого» – моя настольная книга, а воспоминания разведчиков так непохожи на «Зверобоя» и «Последнего из могикан».

Я понял, что мне самому не хотелось бы говорить об этом. Война кровава: рано или поздно в канву рассказа вплетется черная ядовитая змейка. Пленка неотвязных покадровых воспоминаний, о которых так хочется забыть. Траурная лента, так рано ужалившая юного бойца, вчерашнего школьника… Мастера, испытавшего свое мастерство.

17

Я долго не мог понять, почему фигурки Мастера Во так притягивают, точнее – откуда взялось это щемящее чувство… Размер фигурок… Видимо, в этом все дело. Такими кажутся люди с высоты бреющего полета боевого вертолета, или пикирующего штурмовика, с высоты того, кто принимал решение – стрелять или бомбить, распылять или снимать результаты атаки… Поднимись чуть выше – и люди превращаются в безликих муравьев, а ниже – вертолеты не летают… С этой высоты начинается бесчеловечность.

Вглядываюсь, рассматриваю фигурки. Вот старики, играющие в кости. Рыбак возвращается с уловом. А вот и я – запускаю воздушного змея. Вертолеты сюда не летают. И Мастеров среди нас нет. Мастера, понятное дело, на фронте, где-нибудь в катакомбах Кучи, или плавнях дельты Меконга. Воюют, прячутся, дожидаются ночи.

Нам прятаться нечего. Мы мирное село. Кому мы нужны? Соседи говорят: «Сонгми – то еще захолустье. Забытое Богом, забытое… До храма и идти, и плыть далеко».

18

Монастырь – в горах. А горы крутые, обрывистые. Иные пропасти и по триста метров и более. В храм ведет долгий и утомительный путь. И хотя значительную часть срезает подвесная дорога, но и оставшиеся километры тяжелы по-своему. Вдоль обрыва, посередине почти вертикальной скалы укреплена узенькая металлическая полоска, шириной около полуметра. Держится она на честном слове – тонких штырях, и при хождении дрожит под ногами, точно зонтик при порывах ветра. А я боюсь высоты. Я хватаюсь за цепочку, отделяющую дорожку от пропасти, а цепочка – местная, в том смысле, что укреплена она низко, в аккурат для низенького паломника.

Мне осталось пройти метров 700, но прижиматься к скале уже не было сил, голова кружилась, а цепочка была так низко, а пропасть так безумно страшна, что раз схватившись за нее, я уже не мог разжать кулак, и сделал несколько шагов в присевшем положении, на полусогнутых. Кто не пробовал – не поймет, как трудно, как тяжело и невозможно идти, присев чуть не на корточки, когда затекают, начинают болеть ноги – каменеть, как это чертова скала.

Казалось, дороги нет конца. Я полз на четвереньках, и – снова прижавшись к скале, и еще и еще, схватившись за цепь…

Храм, – небольшая пещера в скале, – возник за поворотом. Будда сидел у входа, умиротворенный, улыбающийся всем и всему. Я привалился к стене, приходя в себя. И поскольку никого не было, принялся массировать ноги – возвращаться предстояло тем же путем. Сидел и не знал, о чем его просить. А ведь думал, что надо просить. Но о чем? Добрел – и хорошо.

Сейчас бы я… Я бы молил Будду только об одном – о мире, о том, чтобы поскорее весь этот кошмар закончился. «Под покров свой прими нас…» – просил бы я и его, нехристя, так, как прошу теперь маму Убиенного, прошу, однако без надежды на воскресение и наших, и не наших. «Герої не вмирають…» Слабое это утешение. Матери его не принимают, и жены, и сестры, и дети, и отцы, и друзья. Никто.

О чем просят узены – воины-монахи? Кто знает… О силе? О мастерстве? Так ведь зачем просить? – тренируйся, работай, овладевай. А вот о мире, чтобы не было войны, – действительно просить надо. Воины это знают, как никто.

19

– …И верно – единоборства притягивают… И не только красотой приемов. А как бы это определить, – Сева на секунду задумался, – чужинностью, инаковостью, недооткрытой, или вернее, сознательно не раскрываемой тайной. Взять хотя бы наш стиль – «Змея» – есть что-то большее, чем подражание… какая-то недоступная мудрость и за стилем передвижений и ударов (я чувствую ее), и в том, как концентрируемся

– «С-а-а-ааааа» – в этом змеином звуке…

На каждом пальце у нашего гостя были надеты колпачки, чтобы в спарринге не было увечий и крови – под колпачками скрывались подрезанные и заточенные особым образом ногти – острые, как бритва, и если бы не колпачки…

Он был легок и резок. Но и я не уступал в скорости. Впрочем, мое карате было пожестче его стиля кунг-фу, я почувствовал, как болезненны ему мои блоки, а мне – хоть бы что, не зря же мы делаем набивку. И хотя я почти ничего не знал о его стиле, редком и малоизвестном, атаковать стал увереннее, наглее. И тут же поплатился. Удар пришелся мне в глаз – остановленный, чтобы не нанести травму, смягченный условиями спарринга, но потрясший, болезненный. Не схватись я за станок (а спарринговали мы в балетном классе) – осел бы, усмиряя боль. А он подскочил, и сбросив колпачки, мгновенно нажал на точки: у глаза, на брови, на ключице, – уколол, прижал, чуть помассировал:

– Нет, нет, фингала не будет, все уже прошло.

И верно, боли не было, глаз, промытый слезами, смотрел и видел.

Я поклонился, поблагодарил.

Позже, в раздевалке, когда гость уже ушел, кто-то заговорил, что учитель того парня якобы может шевелить занавеску. Взглядом! Неужели правда?

– Не исключаю, – заметил Сева. – Но ты не надейся. Ничего серьезного они не покажут, ни Занг, ни Куанг, им это запрещено… Понимаешь?

Как не понять. Наверняка у них строжайший клятвенный запрет – не раскрывать. И Сева это знает. Столько лет уже по разным школам, а перед тем сам изучал – по книгам, перепечаткам.

– Системы никто не дает. Так, фрагменты, приемы… Конечно, если ты пришел, чтобы быть увереннее, постоять за себя, наказать подонка. Это – да. Это ты получишь. Но меня уже интересует другое…

– А что, что другое? – спросил я, когда, оставшись вдвоем, ехали в автобусе.

– Понимаешь, я и сам в точности определить не могу… Иное качество… Или нет, запредельное, не знаю, чудесное…

20

В шестнадцать лет Мастер стал чемпионом. И пришло уважение, пришла слава. Однажды его – уже призванного в армию, в разведку, попросили выступить перед народом, а чтобы знал, о чем говорить, дали бумажку – прочти, здесь все написано…

– Нет, – сказал, – по бумажке читать не буду. Во-первых, я не умею читать, неграмотный, а во-вторых…

И он заговорил от себя, как понимал, как чувствовал.

…Я знаю, о чем он говорил. Сам-то он, возможно, и не помнит, а я знаю. О доблести и храбрости, о том, что храбрость – есть доблесть, воюющая за справедливость, за родину, – так провозглашали еще герои Эллады, о которых знать необязательно: есть свои, вьетнамские мудрецы. А доблесть – это вовсе не бесстрашие, не бесшабашность, а воинская хитрость и стремление выжить, это – мастерство, военное искусство. Именно так учил Куанг Чунг.

А еще молодой чемпион говорил о мести. Точнее – о возмездии. Убить врага. Уничтожить. А как же иначе?! Они же на нас напали первые. Вероломно. Убить – не задумываясь, мысли не должно быть другой. Тем более – извергов. За все, за сожженную напалмом Сонгми… Как это можно простить?! Их надо не просто убивать – рубить головы, резать на куски, заливать в глотку раскаленный свинец, сажать на кол, колесовать, мочить в сортирах, морить голодом, убивать медленно прорастающим бамбуком, сдирать кожу и скальпы, сжигать напалмом, травить ядохимикатами… Ведь они заслужили! Империалисты проклятые! Я не догадываюсь, я знаю, о чем он говорил. Все выступления воинов похожи, тем более – перед строем, перед уходом на фронт, перед атакой.

Речь приняли. Воодушевленно. Аплодировали. «Хорошо говорит, горячо!» – сказал кто-то из старших.

Вскоре пришло известие о включении Мастера в состав делегации, направляемой в Китайскую Народную Республику. Оратай – воин – оратор… «Хороший, правильный, – говорили старшие, – путь». Что дальше? Политическая карьера? Или военная?

Путь вождя. Ленин – вождь. И Куанг Чунг – вождь. Портреты, бюсты, торжественные линейки, храмы, мавзолеи. Ленин сказал: «Учиться, учиться и еще раз учиться!» А Куанг Чунг воплотил – в повторение ударов, связок и приемов. Ленин – вечно живой. И Куанг Чунг – бессмертный дух. Много у них общего. Правда, Ленин не был воином, но приказывал убивать. А Куанг Чунг сам был воином…

«Сталин. Мао. Хо Ши Мин. Сколько отеческой доброты и неукротимой решимости на портретах товарищей. Может быть, и мне назначен этот путь… Путь приучения других к повторам. Я говорю речь – они повторяют. Все, как один, в едином порыве, в едином строю. Под мудрым руководством. А я слежу, я поправляю. Я хвалю. Я наказываю, караю. Вот и старшие товарищи одобряют: «Истинный вьетнамец. Беспощаден к врагам риса».

(…Этот сон приснился мне в раннем детстве. И приходил еще и еще, так же мерзостно и так же притягательно. Сон был такой: я и кто-то следом за мной входим в барак. У меня в руке хлыст, и все в бараке меня боятся, все жмутся к стенам, падают на колени. Нет, я никого не хлыщу, а мог бы, потому что все безоружные, все голенькие и беззащитные, а я обличен и всесилен… но я только похлопываю хлыстом по ноге, делаю круг и выхожу, и сопровождающие за мной… Этот сон приходил ко мне лет пять или шесть. А исчез, будто и не было. Но мне до сих пор стыдно, ведь я же ждал его, ненавидел себя, а ждал…)

В судьбе каждого настоящего Мастера запланирована встреча с вождем. Как проверка, как искушение властью и славой.

Я не знаю, о чем они говорили. Знаю только, что председатель Мао после приема вьетнамской делегации пригласил молодого Мастера к себе на беседу и не менее получаса уделил, и даже пообещал помочь встретиться с мастерами Шаолиня. Поначалу, однако, обещания своего Мао не сдержал, о чем на второй встрече Мастер ему напомнил. Тогда и было организовано посещение Шаолиня. Месяц учения и постижения. И, – я почему-то в этом уверен, – прикосновения к чудесам…

Шел 1969-й. Не стало Хо Ши Мина. Новый вождь, товарищ Ле Зуан, укрепляет власть. В Китае – «культурная революция». И там, и здесь, во Вьетнаме, нужны молодые, преданные, решительные. Молодой армейский разведчик, Мастер и чемпион как нельзя кстати.

Иногда мне кажется, не случись той поездки в Советский Союз, быть бы ему воином при дворе, точнее при вожде – карьера с неизбежной кровью, когда от палача до жертвы меньше одного доноса.

Кто или что повлияло на его решение уехать из страны? Хунвейбинский беспредел и паучья харизма Мао? Слухи о «людях Ле Зуана»? Советы хранителей Шаолиня? Относительная сытость и безопасность в СССР?

Знаю, что Мастеров, настоящих Мастеров, оберегают, спасают от искушения властью. И ведут, приоткрывая суть вещей, благодаря за непрерывный ежедневный вдохновенный каторжный труд. Каким, спросите, образом? Скажем, посылая Мастеру понимание того, что путь воина только начинается, что нет пророка в своем отечестве и надо идти «в люди», в мир. Вот и двадцатилетний Хо Ши Мин оставил работу учителя, покинул родину и тридцать лет ходил по миру, набирался опыта, мудрости. Вот и Хо Ши Мин… Интересно: были ли на его пути чудеса?

21

Фильм «Гений дзюдо» вышел в кинопрокат в середине 60-х, и я не знаю, как Мастер, а я смотрел точно не раз и не три. «Вот было бы классно – пойти на дзю-до…» Однако, не сложилось – секция была далеко. Хотя, знаете, была еще одна причина. Все было в фильме Куросавы – и мастерство, и благородство. Не было чуда – сказочного, волшебного, запредельного – и, как оказалось, мне – фантазеру – совершенно необходимого.

«И вот он берет палочками кирпич, двумя палочками – кирпич, обычный, может быть чуть более тонкий, чем наши, – так нежно и достает, вынимает его из стены. И – чиу! – мгновенно швыряет через всю харчевню в другого. А тот точно так же – палочками, теми, которыми они кушают, цоп и словил! Ты понял? Палочками – кирпич! И тут же – обратно, но не в того, в плохого, а обратно, в нишу, на свое место в стене – и кирпич входит, будто и не вынимали. А?!

Но это еще что?! Они уже сидят за столиком друг против друга. И наш берет оловянный чайничек, чтобы налить рисовой водки, а тот, плохой, взял двумя пальцами за носик чайника – легко, без усилий – и сплющил его – не течет! А наш тогда тоже коснулся сплюснутого места, тоже нежно, двумя пальчиками – и рас-плющил, ну, восстановил, как было. Ты понял? И налил, и ему, и себе.

Вот это мастера! Оба – фантастика. Тот, плохой – портит, разрушает, а наш – обратно. Понимаешь?! Доброе мастерство всегда сильнее».

Видеомагнитофон появился у Димки еще в 1970-м – батя привез из Японии. Полгода они запрещали показывать. Но Димка втихую показал мне – я же не верил в его россказни – показал эти фрагменты. И что вы теперь скажете? «Сказки?!» Вас послушать, так и ниндзи – сказки, и Брюс Ли, и палочки, и рис…

22

Почему так зажигают народные танцы? Ирландский степ и греческий «сиртаки»? А кубинские ритмы, а цыганочка с выходом, а грузинские – все! Помните, как подрагивала каждая жилка, когда три солиста ансамбля Моисеева выдавали танец аргентинских гаучо? А танго, а фламенко?!

Совсем недавно на Майдане я увидел, как танцуют «увыванэць». Наш, закарпатский. Когда прогнувшись назад, точно лепестки раскрывающегося цветка, эта четверка, сцепив за спинами руки, шаг за шагом, все быстрей и быстрей ускоряла и ускоряла, казалось, уже невозможную пляску, и напряжение сплетенных рук росло… Но вдруг музыка и все прочие звуки исчезли, время резко замедлилось, и отделившись от пола, точно драгоценная ваза, поворачиваясь, показала она каждого: немолодого лысоватого мужчину и трех женщин, ровесниц – приподняла, на какой-то один оборот вознесла, и бережно опустила для умедления, возвращения к себе… Впрочем, нет, они вернулись иными – новыми, вдохновенными, вдохнувшими чистой небесной новизны. И все было в этом вдохе – и жизнь, и общность, и акт, и чудо, и восторг…

Вот главный секрет. Военная тайна. Миг тишины и покоя с надеждой, что война скоро кончится. Скорбная и сильная тишина о воле, о нашем свободном кружении… И кто-то надеется одолеть этот народ? Живой и вдохновенный? Надеется, повторяя за ложью ложь, чего-то добиться? Поражение зла предопределено именно этим. Ложь недолговечна, сколько ни повторяй. В конце концов все всё узнают и поймут и вместо триумфа поджидает крах, позор. В нагромождении лжи – хаос, а не творчество, из нее, как ни уравновешивай, гармонии не выйдет. Ложь некрасива и банальна, потому как проникнута интересом, желанием славы, денег или власти, то есть понятна, предсказуема, и еще раз повторим – примитивна, мертва. Интрига, даже самая, казалось бы, изощренная, к истинному творчеству отношения не имеет по той же причине – несвободна в своем порыве. А «езда в незнаемое»? А ожидание чуда? А интуиция? А вдохновение?

Увы, ложь, увы…

23

Итак, чудеса. Настоящие, о которых я почти ничего не знаю и, по большому счету, судить не могу, не имею права в силу далеко еще не мастерского моего статуса. Вроде бы, очевидно: не ведаешь – молчи. А я не могу удержаться – вдруг я угадал, вдруг почувствовал именно то, что следовало, самое ценное, самое важное?..

С какого-то момента приемы, доведенные до автоматизма, отделяют дух от тела, вводят в состояние, отдаленно напоминающее компьютерную игру: ты здесь – и тут же на экране. Отрешение от тела – достигаемое йогинами путем медитации, дервишами – на какой-то стадии танца вращениий, – возникает и у практикующих боевые искусства. В определенный момент повторения комплекса взимосвязанных приемов забываешь о суете, озабоченности бытовым, сиюминутным, эгоистичным – дух отходит и очищается для решения задач более высокого порядка. Мне кажется, со мной уже было нечто подобное; пусть на какие-то мгновения, но я ощутил нечто близкое молитвенному освобождению, состоянию просветленности. Мне довелось испытать его приближение лишь несколько раз в жизни: в Дальних Лаврских пещерах, многократно повторяя слова молитвы, а еще – на острове Пасхи, прислушиваясь к шепоту камней, и здесь, во Вьетнаме, засыпая у окна вагона, за которым бежали и бежали рисовые поля. И пару раз в зале, завершая первую сотню приемов…

Повторять, повторять многократно, и еще раз, и снова! – это ведь необходимое условие, не так ли? Но довольно ли этого для отделения духа? Для обретения силы? Для овладения волшебством?

24

А на левой груди – профиль Сталина,

А на правой – Маринка анфас.

Владимир Высоцкий

– У меня есть соображения насчет подарка! – вместо приветствия сообщил Михаил Акимыч.

– А я выяснил текст записки! Но сначала – вы.

– Портрет вождя, тем более заламинированный, свидетельствует о верности учению, вечно живому чунгизму, и даже шире – традициям, а возможно, и чему-то большему.

– Чему же?

– Клятве, например. Пионерскую, надеюсь, помните? «…жить, учиться и бороться, как завещал… как учит…»? Коммунисты, как и фашисты, быстро поняли: чем раньше вбивать в голову, тем крепче засядет. Так вот, утверждать не могу, поскольку не знаю, но типологически школа, в которой учился ваш Мастер, без клятвы обойтись не могла. Лет, думаю, к десяти-одиннадцати – по аналогии с нашими пионерами – клялись и у них, и там тоже были слова «как завещал великий (имярек)».

– Ну что ж, «бороться, как великий Куанг Чунг» – если понимать дословно, имея в виду единоборства, – цель вполне достойная. Причем, заметьте, Грандмастер клянется не великому Хо, а именем, то есть портретом прародителя стиля, Отца мастеров.

– Куанг Чунг – я почитал его биографию – и в самом деле образец для подражания. Прежде всего, потому что власти не искал, или не успел – помер рано, сорока не было. То есть Грандмастер докладывает: верен давним традициям и клятве воинов – взял у КЧ именно мастерство, с властью же, тем более с «Софьей Власьевной», – ни там, ни здесь не якшался, идейно не зомбирован, секретов школы не раскрыл. Значит, получается, что никакой он не резидент вьетнамской разведки, а простой гроссмейстер. А что в записке?

– Перечень вложения, мол, посылаю вам то-то и то-то…

– И всё?

– Всё.

– Странно. Вроде бы мы с вами всё разложили по полочкам… А чего-то не хватает. Просто как-то. Не вяжется это, например, с задачей, поставленной перед вами: пойди туда, не знаю куда, и найди того, не знаю кого.

25

– Куанг Чунг? Так он закрыт, храм закрыт – чего туда ехать? – сказал местный таксист, и между прочим, назвал сумму втрое большую той, что нам подсказали в отеле.

– Закрыт?

– Праздники прошли, и смотритель уехал в Ханой. Он приезжает раз в месяц, а то и реже. Мало кто сюда ездит, мало.

А мы прилетели с другого конца планеты, и потом ехали поездом и машиной. Храм Куанг Чунга – важнейший пункт нашей программы. «Туда мы должны попасть обязательно, – настаивал Ярослав. – Перед отъездом звонил Грандмастер, еще раз напомнил». Если бы таксист знал об этом, заломил бы впятеро.

– Жаль, – сказал Слава, – и ни один мускул на лице не дрогнул. – Что же, если закрыт – должно быть дешевле. – И назвал такую смешную сумму, что любой киевский водила даже бы не хмыкнул в ответ. А мы покатили. Таксист пообещал ждать нас у входа в храмовый комплекс.

– Территория небольшая, за час осмотрите. Значит, через час?

…Честно говоря, к идее непременно посетить Храм КЧ я отнесся без энтузиазма. Ну да, основатель школы, полководец, вождь – да мало ли у нас таких хмельницких и щорсов. Ехать-то чего? И при чем здесь храм? Мемориал, музей, мавзолей – это понятно, а храм причем? Оказалось, по местным верованиям и религиозным традициям путь воина – мастера боевых искусств и полководца – считается путем обретения святости и бессмертия; национальных героев возводят в ранг божеств и именует «великими вождями».

Культ Куанг Чунга – именно таков. И потому далек от христианской доктрины. Вот и мне идея обожествления чапаевых и жуковых по душе, скажу прямо, не пришлась. Поначалу. И только окунувшись в мифы, я почувствовал, что не все так однозначно, и Александр Мень, предлагавший с благоговением относиться к дохристианским верованиям, которые, возможно, ближе к истине, нежели наши ортодоксы. Легенды о Куанг Чунге… Трудно понять, где кончается правда и начинается вымысел. Точно маленький легонький Суворов (кстати, его современник), он вдруг появлялся, словно из-под земли, хотя еще вчера был на расстоянии трех дневных переходов. И если бы речь шла только о нем (о техниках отделения души от тела, о левитации и телекинезе, которыми владеют Мастера), но речь ведь идет о всем войске. Даже бегом, даже без перерыва, днем и ночью – и тогда не получается, физически не успеть. Думаю, и Суворов бы не поверил. Конечно, все можно объяснить. Двойниками, которые в его доспехах сражались одновременно в разных местах. Катакомбами, из которых неожиданно и в самом деле из-под земли выскакивали его отряды, и уже не важно, видели самого КЧ или нет.

Я не знаю, действительно ли Куанг Чунг превращался в тотемную птицу, покрывающую за ночь сотни километров, но понимаю, что легенда формирует образ вездесущего.

26

Быть вездесущим – вот непременный атрибут не только военачальника, но и вождя. Сталин был вездесущ, тотален портретами, здравицами, упоминаниями, системой, страхом. Поддержанный им атеизм освобождал для него, причем, заметьте, при жизни, самое вожделенное место: отца народов, божества. А чем, как не поклонением божеству, можно объяснить всенародные рыдания после кончины этого висельника? «Убойтесь и благодарите!» – строка из Ветхого завета была неявным лозунгом сталинизма, укрепляющим его власть при жизни, а систему, казалось, на веки вечные.

Будут ли когда-либо молиться на портрет Сталина, воскурять фимиам, просить о помощи, как это делают те, кто приходит в Храм Куанг Чунга? Не прошло еще, скажете, трех столетий. Надеюсь – этого не произойдет никогда.

Так в чем же разница? Оба – вожди, полководцы, создатели систем военного управления страной, а системы эти, как известно, так же бесчеловечны, как и войны. Как объяснить, что одного выкинули из мавзолея, а другой – свят, является примером для подражания, и поклониться ему идут бог знает откуда?

Однако почему непременно Сталин? Разве нет других – позитивных – примеров?

Среди венценосных особ, причисленных к лику православных святых, – воины Андрей Боголюбский и Николай Романов.

А. Б. – по словам историка Ключевского – «первый великоросс, выступивший на историческую сцену… и это выступление нельзя признать удачным». Вор, выкравший из Вышгорода икону Богоматери с Младенцем, одну из самых почитаемых и ныне известную как «Владимирская»; раскольник, предпринявший неудачную попытку создания обособленной от Киева церковной митрополии; грабитель, вдохновитель и организатор набега на Киев, разорения православных святынь и побития христолюбивого народа (1169 г.).

Н. Р. – последний император-великоросс, безвольный монарх, не без участия (или при неучастии) которого разразилась великая смута, погибли миллионы, уничтожена православная Церковь.

Преступное начало. Закономерный финал.

Оба они – воины, прошедшие путь власти и страдания. Испытавшие на себе и своих близких страшные кары при жизни за грехи их великие. Именно страдание, а возможно, и покаяние и позволяют говорить об их святости. Хотя эти ли качества или все же вклад в создание империи учитывался церковными иерархами, сказать трудно…

Нечасто подхожу я к иконам святых великомучеников Андрея и Николая. Постою, скорбя вмести с ними, пожалею их, но ни просить ни о чем, а тем более подражать и благодарить – желания у себя не обнаруживаю. А выйду из церкви – и забуду, оставлю за суетой в минувшем.

Предание рисует Куанг Чунга иным, принципиально отличным от воинов-вождей Великороссии. Он – в первую очередь – Мастер, Великий Мастер, создавший систему боевых искусств. Следуя традициям школы, свою сотню приемов я повторю сегодня непременно. И выполняя положенное, прикасаюсь к его личности и тотемному образу, приобщаюсь телом и душой, потому что любое соединение с Единым – прекрасно и упоительно, – прав Александр Мень!

Куанг Чунгу удавалось совмещать поприща Вождя и Мастера. Если в первобытном племени – вождь, как правило, и был самым сильным, ловким и хитрым, то по мере развития общества и государства такие примеры становятся исключительно редкими – слишком уж различны, разновекторны их цели и методы. Императорский дворец и Шаолиньский монастырь, неограниченная власть и аскетизм, дворцовая интрига и кодекс воина – дают представление об этих различиях.

Понимая, что власть исподволь меняет человека, превращая в тирана и монстра, Нгуен Хюэ рискнул взвалить на себя двойную ношу. Потому он и принял новое имя – Куанг Чунг. Возможно, и я очень на это надеюсь, Великому Мастеру удалость отыскать во Вьет Во Дао нечто, уравновешивающее соблазны и последствия властвования, нечто, позволяющее победить дракона власти в себе, демонстрируя тем самым, что для Воина нет непобедимых соперников. Нельзя исключать и того, что масштабы задач, стоявших перед властителем и военачальником, внесли новизну и вывели боевые искусства на новый уровень. На уровень Храма…

Храм был закрыт, и мы пошли по дорожкам, кое-где встречая паломников. Посидели в тени акации, пофотографировались у могучей статуи Куанг Чунга, чем-то похожего на всех щорсов вместе, а все же иного. Вожди ведь тоже люди, каждый по-своему.

27

Немецкий зоолог Гржимек выдвинул предположение, что антилопа, загрызаемая львом, не чувствует боли, не испытывает страдания, поскольку находится в состоянии транса, под гипнозом хищника. Собственно, а почему «нет»?! Ведь может же Творец, проявляя сострадание к жертве, подправить им же самим установленные правила, в том числе закон естественного отбора – основу выживания видов.

Но почему это не сделано по отношению к человеку? Ведь солдат, выполняющий приказ, сродни и хищнику и жертве – его роль предопределена извне. Но ему уготовано страдание и душевное и телесное. Ответ напрашивается единственный: война, всякая, и освободительная, и священная – противна Творцу, противоестественна, греховна. Тем более сейчас. Он не может допустить, чтобы чада, созданные по Его образу и подобию, наделенные разумом и речью, создавшие глобальные средства информации и коммуникации, правовые доктрины и институты, прошедшие через ужасы мировых войн, – чтобы эти люди не могли договориться без насилия, стрельбы, убийств. (А если договориться нельзя? Если нет веры ни одному слову? Если призывы к миру и гуманитарная помощь прикрывают военные маневры, перегруппировку, удары в спину?)

Человек чувствует боль. Свою – практически всегда. Как правило – и чужую.

Беда в том, что для современной войны характерно удаление убивающего от жертвы. Пословица «пуля – дура, штык – молодец», отражая переходный этап от личной схватки – к убийству на расстоянии, а затем и к созданию оружия массового уничтожения, подчеркивает быссмысленность и предельную греховность современной – шальной, как пуля, войны, граничащей с хаосом, грозящей глобальной катастрофой, самоубийством. Потому как боль отдельного человека теряет личное, становится аморфной и ничтожной, приобретает учетно-статистическую характеристику.

Боевые искусства замечательны тем, что возвращают чувство боли.

28

– На что собираете? На бронежилеты? На перевязочные, обезболивающие? На теплые вещи? На что?

Венечка был контужен и ранен на границе в районе Зеленополья. Попал в киевский госпиталь. А перед тем как уехать в отпуск к себе, в Мукачево, погостил с мамой и невестой у нас, по-родственному. Рассказал… О крови, о голодухе, о потерях, о предателях… Каску, бронежилет добыл в бою. Свою, что «макаров» навылет пробивает, и броник такой же в первом же бою сменил на трофейные. Каска – новая, последней российской модели – его и спасла. Потому денег на счет Минобороны я больше не пересылаю. Нашел друзей, они напрямую передают, в батальоны.

– Нужны оптические прицелы. Сможешь?

И я задумался. Причем, знаете, не столько о деньгах… Это ведь не средство защиты, это уже оружие, как принято называть – летальное. Орудие убийства…

– А что ты хотел?! – возмутилась Наташа. – С кем имеем дело? Они пришли убивать – не мы… Вот и апостол Павел говорит о защите.

– И потом, – добавил Слава, – прицел, строго говоря, не снаряд, не граната – прицел как раз и позволяет различить – есть ли оружие в руках у противника? А если есть – заслуживает поражения.

В принципе я был согласен. Но не спал, ворочался, все пытаясь понять, в чем участвую. И под утро, больше соглашаясь со Славой, решился. Что ж, наверное, с прицелом выстрел будет более избирательным… Хотя, что бы ни говорили, но я участвую в войне, а значит – увеличиваю количество зла. Разве не так? И если без обиняков – я соучаствую в убийстве – пусть на стороне правды, отбивая нападение врага, но – все же участвую… Это ли христианская кротость и милосердие? Как там сказано про врага?..

Я мучился, припоминая, что с похожим выбором я уже сталкивался, такое уже было, давным давно…

А было так. В ночном трамвае ко мне пристали два подвыпивших мужика. Они пытались добить меня, зажатого между сиденьями. Я только и успевал, что блокировать удары в голову – от одного, другого. Причем того, что помоложе, успевал встречать прямым в нос – и уже прилично окровавил. А вот от того, что постарше, ждал подлянки в виде маленького металлического чемоданчика с инструментами… На остановке водитель трамвая закричал что-то насчет милиции. Они отвлеклись, и я выскочил из вагона, они – следом. Трамвай двинулся. И те уже готовы были броситься на меня – сначала молодой, отвлекая, чтобы я повернулся к нему, и тогда – я почувствовал это затылком – второй собирался ударить сзади, окончательно. «Ты, сука!» – закричал молодой. Не знал он, что теперь я могу включить ноги – удары ногами поставил я хорошо – и «мае-гири», и «сокуто» – мощные, мгновенные – отбили бы ему охоту и, уверен, нанесли бы увечья. Я повернулся к нему, не забывая о затылке и о втором, что уже двинулся ко мне сзади… И вот тут – когда отсчет пошел на доли секунды, я, несмотря на смертельную опасность, понял, что ногой не смогу – могу убить, могу ведь, силы удара и последствий еще не контролирую. Я бросился на молодого, толкая и уходя от удара сзади. Снова попал в нос. И тут время словно остановилось, причем для них – не для меня: я успел развернуться с блоком ко второму и угол его чемоданчика ударил не в затылок – в левое предплечье, а правой рукой, «уракеном», я залепил ему в бровь. Удар вышел неожиданно сильный, но кисть я не докрутил, и вместо того чтобы приложить как следует, набитыми костяшками указательного и среднего – ударил плашмя, внешней стороной ладони у мизинца и безымянного. Кости хрустнули, но боли я не ощутил. Отбросив чемоданчик, старший повалился, молодой двинулся к нему – и тут я заметил, что они похожи (братья?) и вскочил на подножку подошедшего трамвая. Правая – я уже чувствовал – сломана. «Полезут – включу ноги», – решил я, стоя на площадке, пока не закрылись двери. Но они не полезли. Трамвай двинулся. Старший лежал, а младший тормошил его, приводя в сознание.

– Видишь, не смог ударить ногой – сломал руку, – сказал учитель. И добавил: – Но ты сделал правильно. И дело даже не в том, что не мог контролировать силу удара. Дело в другом…

А в чем – не объяснил.

…Прицелы же тогда не понадобились.

– Уже купили, – сказала Наташа. – Наши деньги пошли на аптечки. Не возражаешь?

Мне снова повезло.

29

– Я думаю, тебе повезло, – заметил Михаил Акимыч. – У тебя было время на размышление: бить ногой или нет. А еще – для моральной оценки. Но заметь, рукой ты уже бил, не задумываясь, куда придется – времени не было. На войне – другое. Он, твой враг, выстрелит первым. «Быстрота и натиск» означают еще и это – «не задумывайся». Суворов и Куанг Чунг – полководцы – выращивали солдат, не мастеров. Мастера на войне не нужны. Нужен робот, что довел до автоматизма один-два приема, и выполняет их, не задумываясь. Война, а современная тем более, убивает искусство единоборства…

Наблюдая за внуком, склонившимся над планшетом, я представил солдат ХХI века, ведущих битву, как игру на компе, лихорадочно бьющих по клавиатуре или кнопкам джойстика, вспотевших, в безумном кураже схватки. Возможно, и это назовут единоборством, вот только противник перестанет быть врагом, даже ненависти к нему – виртуальному, еще не убитому, но неживому – злобы уже не будет. Боюсь, такое безразличие и зла пострашнее…

30

В тотемном принципе построения восточных школ единоборств заложена, как мне кажется, не только имитация боевых возможностей конкретного хищника, будь то тигр или богомол, орел или змея, обезьяна или журавль. Традиционно считают, что древние мастера, наблюдая за повадками животных, преобразовывали их в приемы, и так, мол, сформировались стили единоборств. Думаю, такое видение раскрывает внешнюю, техническую сторону боевых искусств.

Мистический же, а точнее – сущностный аспект заключается, возможно, в том, что тотемизация, то есть обожествление или одухотворение того или иного хищника, восстанавливает гармонию и справедливость: жертвами становятся люди – самые жестокие хищники на планете. Причем убивают их особи того же вида, но так, как это выработано в дикой природе, и такими приемами, которые соответствуют видовым особенностям. При этом убийство становится эстетичным в той мере, насколько гармоничны и тотемичны движения мастера – мягкая повадка тигра, мгновенный бросок змеи, стойка замершего богомола, – и это тоже ответ природы на изящную форму наконечника стрелы или инкрустацию на прикладе винчестера.

От того, что не всякое единоборство заканчивается смертью побежденного, суть не меняется: человека побеждает человек, «влезший в шкуру хищника», или же наоборот – тотем, дух хищника посредством тела человека. Восточные единоборства значимы восстановлением всеобщего единства мира, в котором человек не так далеко ушел от слона и дельфина, как ему, человеку, кажется.

Наверное, невозможно установить, в каком соотношении человечество должно платить жизнями своих особей за убийство животных. Обратные пропорции существовали с незапамятных времен: столько-то овец или свиней, или корзин за одного убитого. А вот прямых пропорций – то есть сколько соплеменников должно убить племя за ущерб, нанесенный соседскому стаду, – этого я не обнаружил. Человеческими жизнями платили дань только Божеству. А Господь заплатил жизнью Сына Своего за вселенский ущерб, за грехи человечества. Этим соотношением, возможно, и предопределяется сравнительная ценность человека и животного, близкая к бесконечности… Впрочем, нельзя исключать, что «Там» введены и действуют иные нормы, более гуманные по отношению к животному миру. Тем более, что уподоблять человека Творцу – великое заблуждение, породившее поколение «покорителей» природы. Сотни тысяч китов и тысячи погибших китобоев – возможно, вот она, искомая пропорция.

Или же человечество платит иную, более высокую – духовную – плату за убиенную природу. Кто знает…

В любом случае, в восточных единоборствах души тотема и человека – соотносятся, причем каждый раз непредсказуемо и неравноценно, составляя предмет размышлений и морального выбора.

Есть, однако, еще один взгляд на тотемную природу единоборств. Творец напоминает, что животное-хищник не грешит, поскольку убивает ровно столько, сколько требуется в пищу. Призывая человека к естественной сдержанности, обожествленные им тотемы восстанавливают гармонию, духовную связь в живой природе.

Однако и здесь нет простых ответов. Вспомните, как охотник Дерсу Узала уговаривает, увещевает тигра отступить; ведь он пришел в тайгу не за ним, и надеется, что и тигр будет искать иную жертву. А вот индийский юноша по имени Пи, оказавшийся с тигром в одной лодке, ни на секунду не должен забывать, что рядом с ним сама смерть в полосатой шкуре. Мир жив и жесток одновременно. А сколько раз умирали и убивали «ради жизни на Земле»…

31

– А не кажется ли вам, Михал Акимыч, что подарки, вернее способ их доставки – это проверка?

– Что вы имеете в виду? Кого? Он? Вас? На предмет создания канала передачи сведений?

– Не… Я совсем о другом. Помните, у нас в зоопарке один фанатик спрыгнул в вольер к тигру со словами: «Если Бог меня любит – спасет! А нет, так и жить нечего…»

– И тигр его загрыз. Помню. И что?

– А тут почти то же самое: «Если дойдут подарки до тех, кому следует, – значит кто-то (на мистическом уровне) помог, значит не зря жил и трудился». А?

Михал Акимыч глянул на меня, покачал головой.

– Хотите совет? Не надумывайте. Вы еще прибавьте угрызения совести, мол, эмигрант, вдали от родины. А та, далекая, не забыла ли? Простит? Обогреет? Так я вам скажу – здесь хотя бы логика, мотивы. А мистика… это знаете… домыслы, байки, не более.

– Боюсь, что у меня есть доказательства.

– Справка от тотема? От Золотого Орла?

– Вот, – и я достал и положил перед ним групповое фото, то самое, с участниками фестиваля и Грандмастером в центре. – Что вы на это скажете? Я с собой и лупу прихватил. Ну, что? Видите? Только не говорите «дефект пленки». Фото-то – цифровое…

32

В камышах сидела птица,

Мышку лапками рвала…

И сдвигая телескопики

Своих потухших глаз,

Птица думала…

Николай Заболоцкий

Экскурсию по дельте Меконга для нас вел Чунг, мой ровесник, за плечами которого семь лет боев – сначала здесь, против корейцев, американцев, «сайгонской клики», а затем – в Лаосе, Кампучии, на «первой социалистической»…

– Из батальона нас осталось трое, – Чунг говорил по-русски с сильным акцентом и так тихо, словно остерегался кого-то.

Я, пытаясь понять, переспрашивал. А Слава, молча кивал, не перебивая.

Несмотря на мою настойчивость, разговора не получилось. Но тема неожиданно вернулась за ужином, когда мы, распрощавшись с Чунгом, остались одни.

– Знаешь, Слава, сейчас мне понятнее, почему Мастер уехал. По молодости я не искал ответа, уходил от размышлений, гнал сплетни и домыслы. Тогда мне казалось, что любая эмиграция есть предательство, тем более в трудную для родины годину. А сейчас… Сейчас я знаю: именно режим уничтожал то, что мы называем Родиной. И не только храмы, монастыри, школы единоборств. А прежде всего – традицию: опыт наставничества, нравственные достижения Мастеров, благородную душу человека-воина. Думаю, последней каплей была война, поначалу освободительная, но все более социалистическая, гражданская, то есть братоубийственная, а значит, страшная своим безразличием к своему народу – больше чем ненавистью к врагу.

– И причин, и поводов, по-видимому, хватало… И его доводы, – ты верно заметил, – могли быть связаны с опытом войны, ранним, страшным. Но в неменьшей степени, я это чувствую, со школой, с особенным – гордым и мудрым характером Банга – Орла. С одной стороны, понятно, хищника, а с другой… Как ты говоришь у Заболоцкого – «птица думала»? Размышляя над чем? Над своей судьбой?

Есть такая притча. «Мастер кунг-фу с учеником поздним вечером возвращались домой. На улице было пустынно, как вдруг из ворот «веселого дома» вышла компания, шумная и разгоряченная. Увидев скромно одетого Мастера и юношу, они принялись хохотать, издеваться, отпуская скабрезности, а самый наглый грубо схватил Мастера за руку, провоцируя конфликт. Ученик замер, ожидая сигнала мастера. Он был уверен, что Мастеру ничего не стоит мгновенно расправиться с хулиганами, а вдвоем – тем паче. Но…

– Э-э, да он же инвалид, – разочарованно закричал наглец, – у него рука парализована, – и выругавшись, оттолкнул Мастера, пошел к своим.

Дальнейший путь проходил в молчании. И только на пороге дома своего учителя юноша решился:

– Мастер! Скажите, но почему? Ведь он же, они же оскорбляли вас, нас. Я понял, вы напружинили руку и сделали вид, будто парализованы. Но почему?

– Завтра, – ответил Мастер, – ты расскажешь о случившемся в нашей школе и послушаешь, что будут говорить по этому поводу. А затем, если захочешь, обратишься ко мне.

Однако ни завтра, ни после ученик с вопросами к Мастеру не обращался».

Многие годы и я нет-нет да возвращаюсь к этой истории, размышляю, пересказываю, слушаю варианты ответов. Вот некоторые:

Мастер не стал «метать бисер перед свиньями».

Мастер не знал, с кем будет сражаться, и решил зря не рисковать.

Мастер показал ученику, что холодный ум лучше горячего сердца.

Мастер показал ученику, что хитрость – лучшее оружие.

Мастер продемонстрировал сдержанность.

Мастеру было интересно, что скажут ученики.

Мастер испытывал ученика, желая узнать, какое качество в нем победит: послушание или агрессия.

Мастер не стал вводить во грех ученика, способного на грубые слова ответить насилием.

Мастер предвидел, что хулиганы проявят сострадание к инвалиду, и поэтому простил хулиганов.

Мастер показал, что есть нечто более важное, чем гордость и самолюбие, чем победа.

Мастер «дал слабину».

Мастер стал Учителем.

– …А я думаю, знал, что он сильнее. И того, кто схватил его за руку. И всех вместе. Двоих, говоришь, без усилий, «левой ногой»? Четверых, шестерых – а дальше неважно? Значит, Мастер из наших. Во дворе у нас закон такой был: слабого не бьют, лежачего не бьют. И тем более не издеваются, не куражатся. Слабого защищают… – Михаил Акимович вдруг скривился, выдохнул. – А он взял, и скрымзил. И у кого – у пацана, измученного, ослабленного янековской зоной, у пацана – потому что государству-то нашему всего ничего. Несовершеннолетнее. И ведь ограбил не только что безоружного, а отдавшего свой меч добровольно, по своей воле сменившего его на орало, поверившего обещаниям о ненападении, более того – о защите, более того – от брата родного…

33

Мастеру – двадцать. Все хорошо. Приехал сюда, в Киев, на учебу. Только язык дается трудно. Хотя в общем-то, можно было обходиться без него, показывая, поправляя. В зале все знакомо, как дома. А вот за пределами… обживался, обустраивался. Одна группа, еще одна.

– Он дает «систему», то есть не отдельные связки или приемы, а так, как его учили. В Киеве, – подчеркивал Сева, – такого еще не было.

Слухи пошли, поползли по городу и дальше. Да что слухи – легенды…

…Говорили, что каратист тот откуда-то из Африки, чуть ли не призер или даже чемпион Кубы (или мира?) по карате – высоченный огромный белоглазый и белозубый атлет, настоящий «черный дьявол», а приехал по приглашению КГБ, тренировать спецподразделения. Кто-то из близких к комитету рассказывал, как он гоняет и двоих, и троих, «а парни у нас, сам знаешь, непростые». Приходил он и в секции – карате ненадолго разрешили, мы даже перестали носить простыни, – приходил и удивлял: мощнейшими ударами по ручной макеваре, фантастической растяжкой, потрясающей координацией. А прыжки! А подсечки! В эти месяцы и случилась встреча мастеров – «Африканского Кубинца» и Вьетнамца, но не в зале, а в сорокаметровой комнате Красного уголка, откуда вынесли стулья и стенд со стеклом. Вынесли, закрыли за ними дверь и стали ждать у входа в общежитие. Если вам будут докладывать, что бой кто-то видел, – пусть не врет, окна были закрыты тяжелыми шторами, я сам пытался заглянуть – напрасно. И мастера не распространялись – такова была договоренность. Известно, что Вьетнамец вышел первым. А за ним – второй, тут я уже могу сказать – серого цвета. Сам видел. Такая у черных бледность. И только через полгода, уезжая домой, он обронил на отвальной с ребятами что-то вроде «я в него ни разу не попал», больше ничего, но недоумение, или, если хотите, – восхищение, запомнилось, и быль обрела легендарную окраску.

«Он победил Кубинца!» – говорили и тогда, и вспоминают сейчас.

А Сева смотрел на нас и удивлялся:

– Странные люди. Ну, победил. Удивительно совсем другое – «система». Он дает систему! Вот что поразительно. Нам, как своим! Как на Родине! Фантастика!

Так, с разносимых по городу историй, и начался путь Мастера на чужбине. А карате и все прочие нелегальные группы опять запретили. И мы снова стали носить простыни, приучаясь не трепаться попусту, оберегая свой шаолинь от лишних глаз и ушей, от недобрых сердец.

34

С Киевом, говорите, повезло… Власти, мол, не слишком замечали. Да и чего было цепляться? Лишнего не болтает, живет тихо, мирно. И денег с групп не огребает, как некоторые.

Так времена застоя и тянулись. Более-менее. Семья, дети, школа, ученики… Обжился. Потому и перестройка, и Чернобыль никуда из Киева не погнали, образ жизни не изменили.

А ведь мог оказаться, скажем, в Питере, в бандитском Ленинграде, а там два пути – на «швейку», обратно во вьетнамскую коммуну, в нищую общагу – это если не светить свое мастерство. Или, если светить, к бандитам, они уже почувствовали – сменяются эпохи, а между ними – безвременье – их время. И мастера боевых искусств им нужны…

36

1987-й. Нас, молодых преподавателей, везут под Ленинград, в поселок Отрадное, переучиваться. Маркетинг, микроэкономика… И все не по Марксу. Самуэльсон, Кейнс – совсем недавно я доказывал ограниченность и классовую природу кейнсианства, а теперь читаю, вникаю. Ничего, думал я, новые знания никогда не помешают. А как иначе соединить преимущества социализма и отдельные достижения капитализма, план – с элементами рынка, наши нравственные достижения – гуманизм, равенство, дружбу народов – с разумным практицизмом, умением организовать производство, режимом экономии, наконец, прибыльностью каждого звена?

Живем в общаге у швейников. Маленькие вьетнамки пробегают мимо. И учеба наша здесь же, в «красном уголке». Сидим и после занятий, разбираем. И, знаете, марксова теория тускнеет – на графиках спроса и предложения все просто и понятно. Читают нам толково, системно. Не успел я задать вопрос, как уже есть решение, простое, логичное. А примеры, что называется, за окном. Пустые полки, очереди…

«Хорошо, допустим, в экономике отстаем. Но в моральном отношении мы, безусловно, выше. Взять хотя бы тех же вьетнамцев – наших друзей, – приехали, работают, и никто их не гонит, дали жилье. Вот пример пролетарского интернационализма, реальной дружбы народов. А в Штатах – страна богатейшая, а безработица, Гарлем, трущобы нелегальных пуэрториканцев… Что он ответит на это? Завтра спрошу обязательно. Это тебе не графики чертить – это жизнь…»

Утро. Меня будит гимн. Строгий могучий хор, и слова, которым веришь, а как не верить, когда каждое слово зовет вперед, зовет к лучшему. Вот и утренняя гимнастика, и голос ведущего – бодрый, радостный. А в голове нет-нет да звучит другая «Утренняя гимнастика», полная иронии и издевки. «Не страшны дурные вести. Мы в ответ бежим на месте…» Люблю я Высоцкого, а тут приходится признать – устарел текст, да и как он мог предвидеть, что пройдет всего каких-то семь лет, а страна именно через гласность, открытость придет к ускорению, к перестройке. Все-таки нужно быть объективным…

Что поделать, я любил свою родину – СССР, Союз Советских Социалистических Республик. Тогда, в 1987-м, я все еще пытался спасти его, отыскивая «преимущества», надеясь, что можно не меняя сути, косметическими методами избавиться от тяжелейших хронических болезней, структурных и системных, не понимая, что «горбатого» так не исправишь…

…Молоко вчера не довезли. Ждали сегодня. Потому и шли женщины рано утром на площадь, прячась от ветра возле киоска «Союзпечати», и грелись у нас в общаге, здесь не гоняли – ждали, когда привезут… Когда привезли, я шел от хвоста очереди к голове, а на меня глядела очередь ватников и телогреек, где старуху от молодой не отличишь, и взгляды у них были схожие, злые, подозрительные, мол, чего это, чего приперся, а если у него какой-то рецепт, чтоб без очереди?! Но молчали, думали, на них тут пока хватит…

Отпускали быстро. Очередь двигалась хорошо. Оставалось, может, человек пятдесят или даже меньше. Но стояли теснее, бдительней – бочка пустела. Хватит ли? А если?.. И тут из-за бочки выскочила вьетнамка, с ребенком на руках и, что-то лопоча, принялась совать бумажку, протягивать посуду, просить. Продавщица на секунду замешкались, даже взяла бумажку. Но очередь двинулась, бабы бросились: «Ах ты сучка – с дитем! Ну, мля, привет! А мой – не больной?! Чего, косая? Езжай домой!» Бабы посунулись на нее, маленькую, сжавшуюся вместе с дитем. А она, вот дура, заверещала, не отступая, тряся завернутым в одеяльце комочком. Я замер. Уже потянулись к ней руки, сейчас выхватит сверток, а те наваляют, ох, наваляют, волосы повыдергивают…

Меня опередил вьетнамец – вылетел из-за бочки, схватил ребенка, что-то резко бросил своей, и прижимая дитя к груди, быстро пошел прочь. А она, что же, в хвост змеи, где топталось с десяток таких же…

Тогда, возвращаясь домой, я впервые усомнился в «преимуществах морального облика советского народа». Но я еще не понимал, что эмигрирую – из СССР, навсегда. И выходя к студентам с новым курсом лекций о малом бизнесе, и даже начиная собственное дело – а свою фирмочку я зарегистрировал в том же 1988-м, – я все еще верил: в Киеве у нас не так, в Киеве все будет иначе…

37

«Киев, Киев!» – как птичий крик.

Марина Левина

И верно, голодать Мастеру не пришлось. И теплого молока с бубликами на Крещатике, и хлеба, и вареной колбасы, а уж картошки, овощей, а летом фруктов – хватало на всех. По сравнению с Социалистической Республикой Вьетнам, где и миска риса была зачастую недоступной, жизнь в Киеве была сытнее, и за год можно было накопить на велосипед – вьетнамскую мечту того времени. Чего же еще хотеть? И к чему тогда этот надрывный эпиграф?

(Замечу, я уже использовал его. Когда писал «Городомор» – печальную историю о том, как убивают мой Город, его парки и скверы, горки и урочища. И злодействуют не басурманы, не боголюбские и батыи, не фашисты и сепаратисты – а мы сами: своекорыстие и своеволие наше, равнодушие к общим бедам. Впрочем, о городоморе я писал с печалью, а не скорбью – с надеждой, что придут иные времена и иные власти и бросит клич новый мэр Кличко, собирая киевлян под знамена защитников Города, и новый премьер скажет: «Я ценю Киев!» – и докажет делами…)

«Киев, Киев!» – тоскует на чужбине Марина. Впрочем, здесь не только ностальгия. Не только о доме – осиротевшем, оставленном целым поколением – плачет поэт. О больной Родине, пораженной тоскливой наследственной советской болезнью: хамством, подозрительностью, мелочной и бессмысленной суетой, ложью… Возвращаясь из Отрадного в Киев, я не думал о том, что эмигрирую из СССР – сюда, на малую родину, что лечу из прошлого – в будущее. Так было по сути, но все оказалось сложнее.

И в период «застоя», и затем, в пятилетку «пышных похорон», и в годы «чернобыля», в УССР было душно. Спертый воздух несвободы отличался особой затхлостью. Местная «контора КГБ» работала с лакейским рвением. Осведомители писали отчеты. Подметные письма, наветы и клевета, подлые статейки были по-прежнему востребованы. Иных тягали, иных сажали. Днепропетровская психушка считалась наихудшей в Союзе. Перестройку ощутили лишь к концу восьмидесятых.

– Я слышал, что «систему» Грандмастер стал давать примерно с 1988-го. Причины, думаешь, «конторские»? Свежего воздуха захотелось?

– Не знаю… С одной стороны – конспирация: простыни на окна и «занятия ОФП» – так писали физруки о наших тренировках в школьных журналах. У Грандмастера – несколько имен. И знаешь, было и Сергей! Да, представь себе… Конечно, боялся. Все боялись. И деньги с учеников собирал с группы не он – старший ученик. Ни рассказать кому-то. Я уже не говорю о признании. Форму надеть не мог. К этому как-то привык. А вот к «вызовам на беседу», когда каждый раз не знал, вернется ли домой…

– Говорили, это Геня на него написал… Сначала учился у него. Потом взял на себя организацию: аренду залов, сбор денег, контакты с ментами, короче, перехватил бизнес и стал клепать группы, как на конвейере. Я помню битком набитые залы, в три смены, шесть дней в неделю…

– А когда Грандмастер решил уйти из потогонной системы – припугнуть пытался, мол, или на меня работаешь или вообще не дадим… Да, всякое бывало…

– И все же – прижился. Земля наша стала ему не чужой. Тянулись к нему, с уважением, с восхищением даже. И он чувствовал доверие учеников. Потому и обманывать их не хотел. Это и есть зрелость учителя – делать дело по-настоящему. Учить, как говорили, «системе». В 1988-м все совпало. И Марина (смотри эпиграф) – написала пронзительные строки о родном городе. И я уехал из своего прошлого. И Мастер решил воссоздать родину здесь. Школу, традицию. Хотя на этом пути и была «контора», и были «иуды», и чего только не было… А в девяностые-бандитские стало просто опасно, выходили на него и авторитеты, приглашали к сотрудничеству, разве не так?

Ярослав молчал, взвешивая, подбирая слова. И я решил не ждать ответа. Зачем? На все вопросы Грандмастер ответит сам, перед своей совестью. За каждого ученика, за выбор пути, за деяния – кто в ответе, как не Учитель? Откуда выросли «кодекс буси до» и «20 принципов карате Фунакоси Гитин» – разве не из упреков: кому дал оружие, кого научил им владеть…

38

Нам повезло. Миновали нас лихие годы. Не было у нас амбиций: ни к деньгам, ни к власти не рвались. Или от соблазнов кто уберег? А вот – кто? Кто меня уберег? Мама, боявшаяся тюрьмы, потому что там крысы? Отец, потому что «воровать неприлично»? (Эти слова помню с детства.) Пионерская клятва? Друзья? Мои студенты, которых не мог обмануть? Партнеры по бизнесу, доверявшие мне? Моя семья? Стихи и рассказы, написанные не только для славы?

У Грандмастера – свои хранители. И среди них, уверен, не только хитрость и умение уйти от ударов, вывернуться из объятий «конторы» и выкрутиться, «отвечая за базар». А прежде всего – тысячелетнее вьетнамское трудолюбие, которое мне все время хочется назвать «каторжным», хотя понимаю, что не наказание это, а дар – чудесный, божий. И воспитанное трудом терпение. И скромность, сдержанность, следование «своей колее», традициям родной семьи и дядиной школы… А еще, может быть, тот, кто парит над правым плечом? Гордый, сильный, мудрый?

38

Конечно, ни улиц, ни кафе мы отыскать не смогли. Но в каждом городе к нам подходили – или утром, во время разминки, или во время дневной и вечерней тренировок, или вечером, за ужином, – подходили, я был уверен, случайные люди, а после выяснялось, что о Грандмастере они слышали, и подарки принимали с благодарностью, рассматривая и фото, и журнал, и книгу, кивая и кланяясь с неподдельным уважением.

Значение и смысл того, что означали подарки, я понял не сразу, каждый из встреченных нами добавлял что-то свое, и наконец, в Храме Куанг Чунга, когда смотритель разложил содержимое на столе, я подумал – вот они, вехи пути воина, завершенный круг. И первое, исходное – подтверждение приверженности, причем не только стилю, но и личности самого Куанг Чунга – великого Мастера, поборовшего себя, свое стремление к власти. На групповом фото участников фестиваля запечатлен главный результат деятельности Грандмастера. И это не Международная федерация, каким бы значимым не представлялось ее создание, это – ученики, такие разные, что хочется разглядывать каждого, и такие схожие, смотрят цепко, пристально и уверенно – вот они справа и слева от него, точно крылья… Флаг, форма, фестиваль, статьи в журнале, книга – смотритель листал не спеша, обращая внимание и на то, что я бы и сейчас не заметил. И мы его не торопили, понимая, что за этим не формальное приличие, а живой интерес, уважение, подтверждение преемственности, смены поколений в, казалось бы, совсем недавно созданной Школе, где Мастера уже способны изложить на родном языке основы учения…

Аналогия напрашивалась сама собой. Апостол? А вот не знаю, нужна ли здесь мистическая, а тем более – христианская нота… Во Вьетнаме для такого пути есть свое название. Но так ли уж важно непременно назвать?

Путь Орла идет кругами. И этот круг – только первый…

Смотритель аккуратно сложил материалы в пакет, и поклонившись, унес его в недоступную часть Храма. Но вскоре вернулся. В руках у него была уменьшенная статуя Куанг Чунга с мечом – та самая, у которой мы только что фотографировались.

Низко поклонившись, он вручил ее с просьбой доставить Грандмастеру, что и было сделано.

39

– Как называется журнал? Не помните? – вместо приветствия закричал Михал Акимыч. – «Планета единоборств»? Я так и думал. Заметьте, не «Планета боевых искусств», а едино-борств – личностный аспект! – он поднял сразу два указательных пальца. – Название можно перевести так: «Мы, несмотря на рис, несмотря на единую форму, на такие похожие советские лица – мы не муравьи, не винтики, не стадо – как часто думают о Востоке, – мы борцы за личность, за выбор своего пути; воин, як то кажуть, має виборювати свою дорогу в житті.

– Именно. Тогда и коллективное фото уместно. И Книга, как символ школы, символ учения.

– Значит – Учитель! Что бы он там не говорил о безбрачии. Не шпион, не разведчик. И даже не гроссмейстер. Директор школы. Наш, помню, преподавал историю, рисование, военное дело, столярно-слесарное, и еще физкультуру, кружок вел по самбо. Я ходил.

– Оттого и вы такой несгибаемый?

– Хотелось бы большей гибкости. Но что поделать, время идет…

Михал Акимыч не успел закончить фразу, как мы – чуть ли не в унисон:

– А ведь он не «учитель» – он «пожилой учитель», даже проще – «пожилой человек»…

– которому пришло время бороться с Непобедимым, со старостью…

– вот откуда подведение итогов…

– пути воина и человека так или иначе в старости совпадают…

– Значит?

– Значит…

40

Зачем я делаю фигурки? Проще всего ответить – прокормиться. Наверно. Но вот что я вам скажу: «Маленькие люди – маленькие памятники. Если бы я мог, каждому бы поставил. И обязательно при жизни. Пусть не из бронзы – из меди, тоже благородный металл, люди тоже заслуживают, и дядюшка Бинь, и змея, и цапля».

Поднимается ветер. Небо помутнело и давит. Будет дождь, ливень. И папа ведет дядюшку Биня домой. Ветер хочет сбросить меня с могучей спины, но я уперся руками и ногами – черта с два! А ветер все пуще, и колосья клонит к земле. Вот для чего Мастер дополнил композицию пучком, согнутым так, что колосья почти лежат на земле. Теперь видно, что папа идет навстречу ветру и меня вот-вот сдует. Теперь ясно, почему дядюшка Во делает нас из меди, и крепко припаивает друг к другу: меня к буйволу, буйвола к полю, поле к мотыге и папе.

41

Нас увидели издалека. Мы вышли из машины размять ноги, и спустились к полю, к рисовому полю, рассмотреть поближе эту каторжную манну, и две маленькие женщины тут же замахали нам в четыре руки и поспешили навстречу.

До сих пор не знаю, чего здесь было больше, уверенности в дочуркиной неотразимости – она и впрямь была хороша – или душевной простоты. Обычные вопросы – «откуда?» и «как тебя зовут?» – были опущены. Вместо «хай!» или «хелло!» дочка спросила: «А ю мерид?» Спросила игриво, но конкретно – а чего разводить антимонии? – не так часто появляются здесь американцы (нас приняли поначалу за них). «Ты женат?» – повторила вопрос дочка. И мы честно ответили, после чего я как бы исчез, растворился в рисовом поле, а мой попутчик оказался под перекрестным огнем. Мама, показывая бровями на дочь, покачивала с гордостью головой, а дочка, приосанившись, попросила у него «мыло» – адрес электронной почты: «Я пришлю свое, и ты мне – фото!» Тут же меня определили в фотографы и, хохоча, повиснув на ошарашенном Славке, обе жиночки попозировали, попросили повторить и вдруг, заверещав, побежали обратно, махая на прощание.

– А что?! – Слава вышел из ступора. – Может, и в самом деле? Девчонка-то – ах! Красотка!

– Конечно! – поддакнул я. – Ты же всегда мечтал. Сюда, в провинцию Бинь Динь. Нарожаете деток, возглавишь школу. Наверное, это и есть завершение миссии Мастера. Вернуться…