Памяти Р.З.Заславского

Напроситься в гости к Риталию Зиновьевичу хотелось всегда и по многим причинам.

Во-первых, меня принимали как своего, а быть своим в этом доме, у этого человека – счастье, настоящее счастье. Потому что я приходил к Поэту, к жителю того мира, куда тянет, и он усаживал меня за стол в этом мире и за чаем незаметно перевозил в тот, в котором он сам приходил к Глазкову, а Глазков приходил к нему и они читали стихи и говорили о поэзии, а я слушал... Мне, слушателю, мнилось, что вот и я также, как он – тогда, в войну, в эвакуации, в Горьком, а значит мы все – из того цеха, где подмастерья рано или поздно становятся мастерами. А Риталий Зиновьевич видел это и понимал меня, и не гнал, а наоборот – делился планами, и знакомил, помогал.

Наверное поэтому, войдя в то воскресенье во Владимирский собор, я попросил не одну, а три свечки, одну – за имя, другую – за отчество и третью – за фамилию – и решил, что так правильно – за род Поэта, за Славу его. А значит – за преемственность, за продолжение.

«Вашу судьбу захотелось Как-то к себе пристегнуть.»

Простите, Риталий Зиновьевич, простите нас, дорогой. Так мало тех, чья судьба, имя, дело по-настоящему значимы.

При каждой встрече он дарил мне стихи, свои, или переводы, или же произведения ранее неизвестных поэтов, изданные его стараниями. Скольких он спас, вернул читателю! Вот так и следует поступать – расширяя ряды, наращивая культурный слой.

Говорят, Риталий Зиновьевич умел осадить графомана. Боролся за уровень, за настоящую поэзию. А мне казалось – он более берег человека, подсказывая, помогая. Мне казалось, что стремление к творчеству, если, конечно, стремление это искреннее, не загаженное амбициями и корыстью, вызывало у него положительный отклик. Воспитательное поприще было ему близко, и порядочность рассматривалась, как необходимый элемент гражданственности, без которой о поэзии и говорить не следует.

И вдруг, – Глазков. Поэт для поэтов. Для которого – главный критерий поэзии – не о чем, а как – точно ли, хорошо ли?

Мне казалось, Глазков обаял юного Риталия навек. А как иначе? Диоген, Ван Гог и Хлебников в одном. Эх, издать бы его воспоминания о Глазкове! Вот и было бы пособие «Как жить поэту», для всего нетолькочитательского населения. Исключая, впрочем, пьянство. А по мне – и бомжизм. А возможно – и излишнее внимание к форме, к изыскам – поэзия-то у Заславского скорее классическая, простая.

Нет, не все глазковское разделял Заславский. Сколько сил, времени, нервов требовала работа в Союзе писателей, надзор за цехом. А редакторское поприще?!.

Думаю, и Пушкинская медаль была дорога ему многими своими сторонами. Когда четыре года тому обидели – объявили о награде – а не вручили, заставили ждать четыре года – и самое удивительное – а лучше сказать – подлое – непонятно почему, за что?! – конечно, Риталий Зиновьевич переживал, страдал и, слава богу, дождался.

Мне посчастливилось быть на награждении. Почему именно посчастливилось? Могу ответить кратко. А лучше – не торопите, послушайте.

Русское консульство. Нас, человек двадцать, плюс три корреспондента, два фоторепортера. Черномырдина срочно вызвали в Москву. Поэтому ждем Второго. Второй секретарь – худощавый, подтянутый, кубанский. Но без кудрей, а наоборот, под ежик, по протоколу. И ждать не пришлось. Все четко. 45 минут, как положено. Сначала – вступление второго о взаимосвязи культур. Затем – ответное слово награждаемого. Краткие прения. Цветы. 45. Обычно укладываются. А что вы хотите?! – Здесь, на Украине, такое количество жаждущих получить российскую награду, даже не медаль и не деньги – грамоту, письмо, не знаю – любой жест внимания... Посольство устало. Более 45 и не надо. Понятно?

О трудных посольских буднях мне рассказали после, за вечерним застольем. Однако, я и не ожидал праздника. И не потому, что награда слишком долго искала героя. Не только поэтому. Настроение было пасмурное, невеселое, как погода в ноябре. Награды в конце пути, видимо, характеризуются тем же итоговым, осенним чувством. А тут еще Черномырдин в отъезде. На него тоже хотелось посмотреть. И Путин на портрете был строг, официален, держался с достоинством.

«Адрес», то есть вступление о взаимосвязи культур и месте Риталия Зиновьевича Заславского в ее укреплении, зачитывался как бы от лица Виктора Степановича Черномырдина, но, что характерно, – связно, без афоризмов. Впрочем, открытое кубанское лицо второго не уступало, все более нравилось, вел он себя естественно и дружелюбно. Корреспонденты орудовали диктофонами, активно щелкали затворы. Вступительная часть быстро подходила к концу, и присутствующие были уже внутренне благодарны ему за скорость, как тут вышел ляп.

Закончив, он глянул на часы – 6 минут! – и, по-видимому воодушевившись набранным темпом – просто спросил Заславского, не будет ли он так любезен – цитирую «тоже не трындеть попусту, а быстренько толкнуть ответку, чтобы людей не задерживать». Я намеренно взял это в кавычки, поскольку второй, как курирующий культуру, выразился изящнее, однако, недоучел аудиторию и самое главное – награждаемого.

– Я вообще не буду выступать, – ответил последний. Но тут же, в силу мягкости, после неуловимой для некоторых паузы – успокоил, – Я прочитаю стихи, посвященные А.С.Пушкину.

– А-а! – двусмысленно заулыбался второй.

– Два стихотворения. – снова успокоил Риталий Зиновьевич – Два небольших стихотворения.

Теперь я понимаю, почему – два. Вот я, например, мало разбираюсь в классической музыке и сначала, пока не настроюсь, не чувствую ее, отвлекаюсь, мысли убегают, роятся. А вот с пятой или с третьей мелодии, особенно, если это настоящая музыка – я уже весь, ваш...

К концу первого стихотворения второй стал включаться. Он не глядел на часы, не думал о своем, а поворотился к награждаемому и увидел, что тот стоит, а не сидит, увидел лик и глаза поэта, услышал его негромкий, но твердый, словно у Путина, голос, голос, ориентирующий на внимание и пиетет.

Между тем Заславский переходил ко второму стихотворению. Он сообщил, что «Дуэль» содержит пушкинские строки, которые естественно, узнаваемы, что Сашка и Машка – дети поэта, лепажи – тоже понятно, а остальное – в бреду, кажимость...

Второй закивал.

Дуэль! – повторил и после секундной паузы начал читать словно от себя и от Пушкина одновременно.

Промазал все-таки Дантес!

А ведь в живот, мерзавец, целил.

За черной речкой стынет лес.

Мелькают сосны, ели...

Он возвращается домой –

Освободившийся, веселый.

Он отомстил. Теперь, бог мой...

Заславский читал сдержанно, без пафоса, но так получалось – от себя и от Пушкина – и всем захотелось поверить в это литературное чудо, чудо воскресения нашего Пушкина, Сашкиного и Машкиного папки, в чудо его счастливого возвращения домой, к жёнке, и детям, и к нам, к нам!

Он возвращается домой –

Освободившийся, веселый.

Он отомстил. Теперь, бог мой...

Ушлют его в деревню.

Долы

и так уже к себе зовут

Какая дивная отрада...

Работа...

Нет, побольше –

т р у д...

Риталий читал. Чистая, богатая кислородом кровь наполняла зал. Замечательная кровь. Отборная. По глазам второго было заметно, что он удивлен и в недоумении – откуда у больного, измученного старика такая свежая, бьющая таким пульсом! Но – какие сомнения! Казалось, еще немного и – вот, вот... Маска наполнится румянцем и живостью, и Он, маленький, вбежит, и дядька едва успеет принять, подхватить шубу… И! –

Радость ...радость ... в светлом взоре..

(Да! Да! – кивает второй) –

Все будет, будет, будет, будет –

(Да! Мы верим! Да! – кивает второй и зал – гости и репортеры – и портрет на стене…)

Однако, строки текут, путаются, а никакого «оживления в зале» не обнаруживается, напротив – растет напряжение, потому что мы уже догадались, мы знаем, а Он – нет.

Все будет, будет… будет… будет –

Да! Да? – кивает второй. Я вижу – он там, весь. И забыт циферблат. Все забыто. И забыты затворы. И вспышки. Зал ждет.

Нет! Не может, не должно быть плохого конца!

Жуковский плачет?!

Прочь! Чур!

Жуковский плачет: «Отошел...»

Долго, не протокольно, не выпускал второй руку Мастера и, тряся кубанскими кудрями, что-то говорил от себя, от себя лично, что-то восторженно-с-извинениями, путая падежи и мысли, фрагментами напоминая своего высокого шефа, о котором, уверен, в ту минуту не помнил...

А дома – у Риталия Зиновьича – накрывали стол. И ехали мы недолго. И слушали его, короля и именинника, не предполагая, что может быть именно в тот день отдал он лучшие, незаменимые капли.